Знавал я ещё одного полового разбойника. Это был Лёня Безруков, прыгун на лыжах с трамплина. Он был завучем в туристском лагере "Кара-бах", где мне посчастливилось два сезона отработать инструктором. Лёня был женат, его жену звали Лида. У них был сыночек, звали его Игорёк. Больше я об этом младенце ничего не знаю. Да и видел-то я не столько его, сколько коляску, в которой Лида его прогуливала. Она была мастером спорта по акробатике и обладала недюжинной физической силой. Лёня её откровен-но боялся и прятался, когда бывал в чём-то виноватым.

А виноват он бывал всегда. Во-первых, он любил крепко выпить, а во-вторых, одной жены ему явно не хватало. Он волочился за всеми туристками подряд и вечерами, перед отбоем, выходил на охоту. Заприметив где-нибудь прогуливающуюся в одиночестве туристку, он доставал из штанов своё вос-ставшее мужское достоинство, отличавшееся, надо честно сказать, довольно внушительными размерами, и, держа рукой это обнажённое достоинство на-перевес, как маузер, шёл в атаку, приговаривая при этом невнятно: "Прошу прощения! Прошу прощения!". Большинство девчонок с визгом убегали, некоторые даже отваживались отвесить ему звонкую оплеуху, иногда выкри-кивали: "Наглец!". Но это его никогда не останавливало, и охота продол-жалась. И что же вы думаете? Из десяти всегда находилась одна, (а то и две), которая сдавалась безоговорочно и покорно шла с ним разделить скорую любовь где-нибудь в кустах знаменитой ботанической рощи академика Кеп-пена, в ней же и похороненного. Иногда замшелая гранитная плита на его заброшенной могиле служила отличным ложем для страстных любовников.

Так что у жены его, Лиды, всегда были веские причины для недоволь-ства. Била его она очень жестоко, но умело, чтобы на "морде" не оставалось явных следов. А неявные можно было умело запудрить. Туристы всегда удивлялись, почему их завуч часто появлялся перед строем с густо напуд-ренным лицом и думали, наверное, что он так неудачно бреется. Или изо-бражает в шутку циркового клоуна, что вызывало всегда дружный жеребячий смех. Если Лида уж совсем чересчур его унижала, Лёня обижался до дрожа-ния губ, напивался до чёртиков, направлялся к вешалке, где висела его одеж-да, и, уловив минуту, когда жены не было дома, начинал с остервенением рвать всё, что ему попадало под руку.

Для Лиды такая месть являлась очень чувствительной, потому что она была большая скопидомка и жадина, и ей приходилось тратиться на покупку новой одежды; семейным бюджетом командовала она. Мы относились к Лё-не добродушно, в принципе он был хороший малый. Называли его промежду собой "Прошу прощения".

Иногда мы спрашивали его: "И что, ни разу никто на тебя не пожало-вался? Ну, хотя бы начальнику лагеря Мацкевичу". Нет, отвечал он. А чего им жаловаться? Я ведь ничего плохого не делаю, я доставляю им истинное эстетическое удовольствие. Надо сказать, что у Лёни был своеобразный (от-менный) вкус: он предпочитал молоденьких девочек. А если с молоденькими дело вдруг по какой-либо причине не выгорало, соглашался на "пожилых", лет тридцати-сорока, и в этой возрастной категории, не теряя азарта, доби-вался быстрого успеха.

Таких "историй" я знаю множество, всех не пересказать. Но расскажу ещё одну, пока Лёша Куманцов уставился в окно и думает о чём-то своём.

Около пяти лет я жил и работал на Северном Кавказе. Первое время в Терсколе, в районе Приэльбрусья. Я жил тогда в одной комнатке с Игорем Шурдецким, здоровенным малым, которого за большую массу тела прозвали "слоном". Каждое утро, просыпаясь, я наблюдал одну и ту же картину: Игорь лежал на спине, ещё не проснувшись, и сильно храпел.

А одеяло его в том месте, где начинаются от живота ноги, сильно отто-пыривалось, образуя подобие своеобразного шатра. У этого шатра была ок-руглая вершина, от которой спускались конусные складки одеяла, время от времени они подрагивали. Несмотря на свой внушительный и грозный вид, Игорь был добрый малый, и я не припомню, чтобы он обидел хотя бы одну муху. Однако он любил женщин. Многие из них отвечали ему взаимностью. Иногда на турбазе министерства обороны устраивались танцы, куда Игорь непременно отправлялся. "Ты что, любишь танцы?" - удивлялся я. - "Да нет, терпеть не могу. Просто хочу прихватить какую-нибудь девчонку. Так что я сегодня приду ближе к утру".

И действительно, появлялся он рано-рано утром. А когда я в этот день просыпался, то видел, что одеяло его не оттопыривается. Я всегда поражался: неужели всё это правда: сходил человек на танцы, и кончилось всё так быст-ро примитивным спариванием где-то там, в кустах. Этого не может быть, сомневался я, видно, чего-то не понимая.

В этот ответственный момент неудачной попытки моего прозрения из купе вышел заспанный Вадик. Лицо его опухло от сна, в глазах блуждала ту-манная поволока, что свидетельствовало о только-только начинающейся мыслительной деятельности. Он взглянул в окно и сильно удивился:

- Ой, море!

- И небо, - добавил я язвительно без всякой задней мысли, поскольку ещё не остыл от будоражившей меня сексуальной тематики. - Правда, небо затянуто облаками.

- Сам дурак! - весело отреагировал на мою пустяковую реплику Вадик, постепенно приходя в себя.

- На этот раз ты, безусловно, прав, - согласился я.

Вадик удовлетворился моим признанием и деловито спросил:

- Кто-нибудь из вас знает, где железная дорога ближе всего подходит к пляжу? В смысле - на какой остановке?

- Я знаю, - сказал я. - Когда мне пришлось лечить свой полиартрит в санатории "Имени 2-ой пятилетки"...

- Не морочь мне голову, пожалуйста, - перебил меня Вадик. - От тебя требуется всего-навсего назвать место близкого пляжа.

Я проигнорировал его бестактный выпад, характеризовавший его с известной нам стороны, и настойчиво повторил:

- Когда я лечил свой гадский полиартрит в санатории "Имени 2-ой пя-тилетки", дело было в Хосте. Санаторий находился далеко на верхотуре, и я каждый день, если не надо было ехать на кургузом пузатом автобусе в Маце-сту принимать радоновые ванны, бегал, прихрамывая, по крутой тропе, про-дираясь сквозь колючие кустарники, на пляж возле станции. Помню, пляж был галечный, совсем никудышный, грязный и маленький. И мне казалось, что поезд проходит прямо у меня над головой. А когда он останавливался, стоял надоедливо долго, пропуская встречный, и выпускал в сторону пляжа клубы густого пара, вкусно пахнущего паровозной топкой. Это был самый близкий пляж, рядом с железной дорогой.

- Пожалуй, это мне подходит, - сказал Вадик, поджав губы. - Я попро-бую там искупаться. Если вы будете всё ещё здесь торчать, как будто нико-гда не видели моря, разбудите меня, когда мы приедем в Мацесту. А я пойду ещё вздремну малость.

Мы знали, что Вадик занимается моржеванием. В Москве он купался в проруби, поскольку жил недалеко от реки, или обливался холодной водой из ведра рядом с домом во дворе, приговаривая:

- Ух! Матка-бозка! Ченстоховска! Жизнь хороша и жить хорошо! Ей богу! Честное слово.

Он был рьяным последователем небезызвестного гуру Порфирия Иванова. Поэтому намерение Вадика искупаться зимой в Чёрном море нас не удивило. Вадик резво скрылся в купе, а мы с Лёшей Куманцовым продолжи-ли нашу прерванную беседу, сменив, правда, тему. Похожую, но всё же другую. Как говорится, совсем из другой оперы.