Сводки Совинформбюро не приносили радости…

Сдали Киев. В кольце блокады оказался Ленинград. Враг стоит у стен Харькова. Под угрозой Донбасс и Крым…

Учитывая упорство русских и их непоколебимую готовность идти на самопожертвование, фашистское командование продолжало применять свою испытанную наступательную тактику танковых клиньев и клещей. На силу духа обороняющихся была брошена механическая сила наступающих.

Враг принимал в расчет и то обстоятельство, что почти все армии Резервного фронта были сформированы из добровольческих московских дивизий народного ополчения, бойцы которых, исповедуя «коммунистическую религию фанатиков», еще в июле на площадях своих заводов и фабрик, на глазах своих жен и детей, поклялись ценой собственной жизни защитить Отечество.

Фашистское командование в ходе войны еще больше усовершенствовало свою и без того доведенную до механической четкости маневренность наземных войск.

Три полевые армии и три танковые группы, включавшие в себя пятьдесят три полностью укомплектованные пехотные, четырнадцать танковых и восемь моторизованных дивизий, составляли половину сил и боевой техники немецкой армии, сражающейся на восточном фронте.

И вся эта бронированная лавина, ведомая неудержимым фанатизмом уничтожения и чувством расового превосходства, двигалась на столицу Советского государства – Москву. С воздуха эту лавину, оставляющую после себя только кровь, пепелища и людские слезы, поддерживал второй воздушный флот Германии, насчитывающий тысячу боевых самолетов, половина из которых – тяжелые бомбардировщики.

Замысел фашистского командования был предельно прост: в то время когда четыре армии Резервного фронта будут «стоять насмерть» во втором стратегическом эшелоне своей жесткой многополосной обороны, защищая дальние подступы к Москве, немецкие войска, дважды и трижды превосходившие советские войска в людских резервах и технике, частью сил четвертой и девятой полевых армий прикуют советские дивизии Резервного фронта к линии обороны, а тем временем из района Духовщины, что северо-восточнее Смоленска, на Вязьму стремительным прорывом ударит третья танковая группа, а из района Рославля на ту же Вязьму, прорвав линию обороны стрелковых полков, пойдет четвертая танковая группа.

План немецкого командования осуществлялся до скрупулезности точно: шестого октября гигантские бронированные клещи сомкнулись восточнее Вязьмы. Главные силы Западного и Резервного фронтов оказались в окружении.

О том, что их дивизии уже в кольце и что фронт покатился дальше на восток, к Москве, бойцы и командиры полка еще не знали. Только по огненным сполохам над горизонтом и по орудийной канонаде, доносившейся два дня назад справа, где линию обороны в районе Холм-Жирковского держала 13‑я дивизия народного ополчения Ростокинского района Москвы, ополченцы с тревогой догадывались, что немцы обошли их справа и пошли дальше на восток.

Соседом слева стояла ополченская дивизия бауманцев. Дивизия растянулась по левому берегу Днепра до самого Дорогобужа.

Сырая осенняя изморось, блеклой мутью повисшая в воздухе над окопами, пробирала до ломоты в суставах. Команды «Не разводить костров» и «Строжайше соблюдать маскировку» измучили солдат. Только в сырой безокопной землянке они отводили душу и мешали с махорочным дымом проклятия и ругань по адресу тех, кто начал войну.

Рядом с отцом и сыном Богровыми на земляных нарах, устланных волглой соломой, лежал ополченец Кедрин. За два года до войны он закончил философский факультет Московского института философии, литературы и истории и был направлен работать в Институт философии Академии наук. В последние годы Кедрин увлекся теорией относительности Эйнштейна. Был уже, как ему казалось, на пути к оригинальным выводам. Однако внезапная война и тот патриотический порыв, который словно ураганом поднял москвичей и поставил их под ружье в дивизии народного ополчения, подхватили в свои потоки и молодого ученого. Кедрину пришлось чуть ли не поскандалить на медкомиссии с врачом-окулистом, который, ссылаясь на его большую близорукость, хотел вычеркнуть его из списка. Все кончилось тем, что Кедрина определили в штаб батальона писарем. А когда после трудного марша дивизия остановилась на привал и полковой писарь потребовал от Кедрина список ополченцев, выбывших с марша по состоянию здоровья, он нацарапал документ таким почерком, что начальник штаба полка, чертыхаясь, долго не мог успокоиться. Писарская карьера Кедрина на том и кончилась. Он был определен в пулеметную роту. Благо, бицепсы и плечи у философа были такие, что хоть определяй его в молотобойцы. А пулемет «максим» нелегок. Его приходится таскать на плечах.

Среди ополченцев роты Кедрин слыл бойцом выносливым и терпеливым. Отец и сын Богровы уважали его. И несмотря на то что тот из-за своей рассеянности и близорукости в темноте землянки часто путал сапоги и накручивал на ноги чужие портянки (причем почему-то всегда выбирал те, что посуше), Богровы прощали ему эту безобидную странность и отвечали на все шуткой, не роняющей солдатского достоинства Кедрина. Даже сегодня ночью, когда Кедрин ходил до ветра, по рассеянности надел на босые ноги сапоги Богрова-младшего, а возвратись в землянку, нечаянно столкнул с жердочки портянки Богрова-старшего, и они упали в лужу на земляном полу.

Утром, выжимая портянки, Богров-старший беззлобно журил Кедрина, называл его растяпой, которому не воевать, а на огороде ворон пугать… А когда выжал портянки и увидел, что свою неловкость Кедрин переживает глубоко, решил приободрить его шуткой:

– Не горюй, Михалыч! Ты еще себя покажешь! Дай нам только с немцем схлестнуться! Уж тогда-то ты начнешь со своей-то силушкой бросать их через правое и через левое плечо.

Видя, что Кедрин никак не может погасить в душе чувство вины, Богров-младший протянул ему только что раскуренную самокрутку:

– Попробуй, Михалыч, бийская. Аж до копчика продирает.

Кедрин поднялся, с благодарностью принял самокрутку и, сделав глубокую затяжку, снова вытянулся на земляных нарах.

– Чего молчишь? Ай обиделся? – спросил Богров-старший, наблюдая за выражением лица Кедрина, углубленного в свои мысли.

– Нет, не обиделся. Просто вспомнил.

– Москву, поди, вспомнил или опять своего академика?

– Нет, не его. Другое вспомнил. Вчера вечером вы начали рассказывать про своего хозяина, когда в годы молодости были в немецком плену, да не закончили, бомбежка помешала, – напомнил Кедрин. – Пожалуйста, доскажите, Николай Егорович.

– На чем же я остановился?

– На пожаре. На том, как вы вытащили из огня двухлетнего сына хозяина.

– О пожаре потом. Вначале о немецкой точности. – Богров-старший некоторое время молчал, мысленно уносясь в годы далекой молодости, потом неторопливо, словно взвешивая каждое слово, продолжал: – Три года я у них пробатрачил. Обижать особо не обижали, но и радостных дней не видал. Жена хозяина ходила на последних днях, вот-вот должна была родить. А сам, бауер, по каким-то своим не то записям, не то подсчетам распланировал, что фрау Грета должна разрешиться в воскресенье… Заказал праздничный обед, достал из подвалов лучшего вина, вызвал акушерку, с самого утра зажег в зале свечи, а фрау не мычит, не телится. Хозяин аж взъярился от злости. Места себе не находит. А бедняжка Грета, как мне сказала ихняя прислуга, обливается слезами.

– И когда же она родила? – спросил Кедрин.

– Через четыре дня, в четверг… Нарушила все расчеты хозяина. Очень был недоволен.

– Кого родила? Сына или дочь? – донесся из темного угла голос ополченца Зайцева.

– Сына. В этом Грета угодила, а главное – не нарушила планов мужа. Хозяин ждал сына. Над кроватью новорожденного он повесил гобелен с изображением тевтонского рыцаря.

– Это зачем же? – спросил Егор.

– Чтобы рос из него воин, достойный своих славных предков. Честолюбив был хозяин, ой как честолюбив… Сперва у него были законы рыцарства, а потом уж бог.

– Как назвал сына-то? – продолжал расспрашивать Кедрин.