За какие-то полтора часа беседы с Верой Николаевной я особенно остро осознал опасность, которая нависла над нашей страной. Пока пили чай, Лена, поджав ноги, сидела на диване и пришибленно смотрела то на меня, то на мать.

Завтра с утра снова иду на пункт записи. Скажут, в какой батальон, роту я попал.

Вера Николаевна спросила размер ботинок, которые я ношу. Что-то родное, материнское прозвучало в этом вопросе.

Идет двенадцатый день войны. А как изменился и посуровел облик столицы!

Семьи командиров гарнизона отправляли на восьми автомашинах, доверху заваленных узлами, чемоданами, корзинами. Грузились всю ночь, до рассвета. В основном это были женщины и дети.

Пять командирских жен с неутешным горем в заплаканных глазах были уже вдовами. Когда погрузились, дети погибших сидели рядом с матерями – притихшие, испуганные. Чтобы не свалиться, ребятишки цеплялись за узлы и чемоданы. Они уже не плакали. Для слез нужны силы.

Спазмы сдавливали горло Григория Казаринова, когда он подсаживал на машину двух девочек капитана Савушкина, который два дня назад повел роту в контратаку, отбил атаку, а сам упал у трансформаторной будки, смертельно раненный в грудь. Он умер на глазах у бойцов. Последний приказ его был такой: командование ротой он передает командиру первого взвода лейтенанту Королькову.

Время поджимало. Командир полка, сам не рискнувший бросить свой КП, чтобы проститься с женой и дочкой-девятиклассницей, все-таки разрешил на два часа отлучиться в воинский городок семейным командирам, чтобы те простились с женами и детьми.

И хотя солнце еще не показалось из-за леса, темнеющего в дымке предрассветного тумана, командиры торопили жен, прижимали их к груди, целовали детей, подсаживали на машины, успокаивали, давали наказы… И почти каждый нет-нет да посматривал на часы.

За последние дни Галина заметно изменилась. Под глазами у нее темными подковами залегли тени. Всегда веселая и с первого же дня приезда в часть вызвавшая среди командирских жен суды-пересуды – у кого восторг («Красавица!»), у кого тайную зависть («Ничего, кудри быстро разовьются, а разочка два походит с пузом – осиную талию как ветром сдует»), – теперь, как и все, была пришиблена общим горем.

Григорий забросил чемодан и узелок Галины на третью машину. Спрыгнув с кузова, достал из планшета письмо.

– Это передашь деду. Спрячь хорошенько.

Галина сложила конверт вдвое и сунула его за пазуху.

– Ой, Гришенька, что же это творится?

– На этих машинах вас довезут до Смоленска. Там садись на поезд и без задержки прямо в Москву. Смотри не потеряй письмо. Думаю, что дед сейчас в Москве. Если его не окажется в московской квартире, сдай вещи в камеру хранения и поезжай на дачу. В письме я написал оба адреса – московский и дачный. До Абрамцева езды всего час, с Ярославского вокзала…

Григорий говорил все это, но по глазам Галины видел, что она не слушает его. На какой-то миг Григория охватило недоброе предчувствие – почудилось вдруг, что он видит Галину последний раз.

– Ты что?.. Почему меня не слушаешь?..

– Гриша!.. – вырвалось из груди Галины, и она, обвив, его шею руками, зашлась в беззвучных рыданиях.

– Ну что ты?.. Разве так можно? – только и смог выдавить Григорий. – Возьми себя в руки… – Он чувствовал, что голос его, какой-то потусторонний, еще больше пугал Галину.

– Неужели… больше… не увидимся? – сдавленным стоном вырвались слова у Галины, которые тут же потонули в новом приливе рыданий.

– Заканчивай погрузку!.. Рассвет близится!.. – с надсадным визгом и как-то нервозно прозвучала команда начальника штаба второго батальона капитана Рапохина, который, перебегая от машины к машине, проверял готовность к отправке. Старшим в группе командиров, прибывших проститься с семьями, командир полка назначил Рапохина. Он был старше остальных по возрасту и по званию. – А где Костя Горелов? – оглядев последнюю машину, на которой должен был ехать сын тяжело раненного и отправленного в госпиталь комиссара батальона Горелова, спросил капитан. Командир полка особо наказал капитану, чтобы тот поручил присматривать за парнишкой одной из командирских жен.

Жена Горелова, родившая девочку в ночь на двадцать второе июня, вместе с роддомом была эвакуирована из городка на второй день войны. Двенадцатилетний Костя, слывший среди гарнизонных мальчишек заводилой и непревзойденным горнистом, весть о тяжелом ранении отца пережил тяжело. А главное, он не знал, куда увезли отца, в какой город. Если бы знал – стал бы его разыскивать. Не знал он также, куда эвакуировали роддом из Н-ска, где недавно у него родилась сестренка. Сказали – «на восток». А поди узнай, где он начинается и кончается, этот «восток»…

– Вы что, оглохли?! Я спрашиваю – где Костя? – с раздражением в голосе спросил Рапохин у жены военфельдшера.

– Да только что здесь сидел. Может быть, пошел до ветру.

Начали искать Костю. Побежали в домик, где жила семья Гореловых, – там его не было; заглянули в общественную уборную – тоже не оказалось.

– Вон он! Вон он! – радостно крикнул сын Рапохина, сидевший вместе с матерью и сестренкой на третьей машине.

И все увидели на подоконнике первого этажа школы Костю Горелова. В руках он держал что-то обернутое в скатерть. Спрыгнув с подоконника, Костя понесся к машинам. И только когда он подбежал к колонне, Рапохин и остальные командиры увидели в его руках знамя пионерской дружины, горн и бумажный рулон.

Когда Костю подсаживали на машину, рулон выпал из его рук и покатился. Это были несколько больших ватманских листов стенгазеты пионерской дружины.

Григорий скатал листы в рулон, завязал бечевкой, случайно оказавшейся в планшете, и подал Косте.

– Моторы! – раздалась в голове колонны команда Рапохина. – Всем отъезжающим – на машины!

И вдруг в глуховатый рокот дружно заработавших моторов неожиданно врезался протяжный женский крик. Это в голос запричитала пожилая женщина, мать еще не успевшего жениться молоденького лейтенанта Королькова, к которому она приехала в гости с Дальнего Востока.

В полк Корольков прибыл год назад, после окончания Омского пехотного училища. Его взвод на весенних стрельбах занял первое место. На предмайском полковом смотре заместитель командующего военным округом генерал Терещенко объявил Королькову и его бойцам благодарность.

– Пе-е-тя-а… Пе-е-тень-ка… ро-од-ненький ты мой… – надрывая душу, несся со второй машины голос седой женщины, которая, свесившись за борт машины, обнимала светлокудрую голову сына.

С трудом разомкнул лейтенант руки матери, окаменевшие в прощальном объятии.

Рядом с матерью лейтенанта Королькова на огромном мягком узле с постелью сидела лет трех девочка, по-старушечьи повязанная платком с кистями. Это была дочь полкового писаря – сверхсрочника Балабанова. В шерстяной кофточке и в легком пальтеце ей было холодно. Полусонно открывая и закрывая глаза, не понимая, что происходит вокруг и почему все взрослые чем-то сильно опечалены и беспрерывно плачут, она, знобко ежась, прижимала к груди коричневого плюшевого кукленка и время от времени посматривала на своего старшего братишку Ваню, который то и дело заглядывал за борт машины и жалобно скулил.

– Ма-ам… возьме-о-ом… – повторял одни и те же слова мальчик и все порывался вылезти из машины. Он успокоился только тогда, когда получил шлепок.

– Сиди смирно, кому говорят!.. – сердитым шепотом проговорила мать и сухой ладонью стерла со щек сына слезы. – Папка днем придет и заберет твоего Валетку.

– Там Валетку убью-у-ут… – снова протяжно загнусавил парнишка.

У задних колес машины, в кузове которой сидела семья Балабанова, повизгивая, крутился маленький серый щенок, похожий на медвежонка. Задирая вверх мордочку и жалобно скуля, он метался от колеса к колесу, вставал на задние лапы, обнюхивал пыльные рубцы резиновых баллонов, отбегал чуть в сторону и, слыша скулеж своего хозяина, смешно и высоко вскидывал зад и снова подбегал к машине.