Иван Лазутин

(1923–2010)

Текст печатается по изданию:

Астафьев В.П. Прокляты и убиты. Собр. соч. в 15 т. Т. 10.

Красноярск: ПИК «Офсет», 1997.

© Лазутин И.Г., наследники, 2024

© ООО «Издательство «Вече», оформление, 2024

Вторая половина марта в Петрограде стояла ветреная, холодная. Начавший было таять снег схватило морозцем, и он лежал на скованной льдом Неве грязной ноздреватой коркой. Из приземистых и широких окон военного госпиталя открывался вид на гранитную набережную, за которой расплывчатыми контурами прорисовывались на сером балтийском небе силуэты Александрийского столпа и купол Исаакиевского собора.

В седьмой палате хирургического отделения госпиталя умирал от тяжелых ран Илларион Дмитриевич Казаринов. Старый хирург после долгой и сложной операции сказал своему ассистенту:

– Конец будет таким же мучительным, как у Пушкина. Та же рана и тот же удивительно могучий организм. Со смертью будет бороться до последнего вздоха. – С минуту помолчав, хирург устало посмотрел на сестру: – С родными связались?

– Сообщили телеграммой сразу же, как только доставили к нам.

– Проследите. Больше двух дней не протянет. – Сказал и сутулясь вышел из операционной.

Ранен был Казаринов в ночь на семнадцатое марта 1921 года, когда по решению X съезда РКП(б) около трехсот делегатов съезда во главе с Климентом Ефремовичем Ворошиловым были брошены на ликвидацию Кронштадтского антисоветского мятежа. После артиллерийского обстрела крепости, в которой с пулеметами и пушками засели мятежники, со стороны Ораниенбаума по льду Финского залива повел свой полк на штурм крепости красный командир Илларион Казаринов.

И вот он умирает… Умирает в полном сознании надвигающегося конца. Чувствует, что осталось недолго. И все-таки надежда, этот спасительный островок человеческого бытия, нет-нет да еще возникала перед его затуманенным взором.

Илларион Казаринов до крови кусал губы, крепился, чтобы не закричать от нестерпимой боли.

А когда после большой дозы морфия боли поутихли, Казаринов подозвал медсестру и тихо спросил:

– А как красные курсанты?.. Они шли на Кронштадт с северных фортов… Дошли до крепости?

– Дошли, дошли, больной… все дошли.

– И штаб мятежников взяли?

– И штаб взяли. Я же вам газету читала. Вы не волнуйтесь, вам нельзя.

Умирающий обеспокоенно посмотрел сестре в глаза, словно пытаясь прочитать в них свою участь.

– Где мой съездовский мандат?

– Там, где все ваши документы, вместе с партбилетом, наганом и орденами в сейфе у начальника госпиталя.

– Жене и отцу сообщили, что я… тяжело ранен?

– Как же, еще вчера сообщили.

…Ночью Казаринову стало совсем плохо. Через раненого красноармейца, который проходил на костылях мимо его койки, он позвал дежурного врача. И когда тот пришел и склонился над изголовьем Казаринова, он, с трудом сдерживая стон, попросил:

– Доктор, помогите написать письмо… Домой… Боюсь, они меня не застанут…

Врач молча перенес на тумбочку Казаринова керосиновую лампу, стоявшую на столе у двери, достал из планшета тетрадь и, примостившись на краешке койки, в ногах у Казаринова, приготовился записывать.

– Адрес? – еле слышно спросил врач.

Размыкая и смыкая слипшиеся губы, Казаринов тихо, так, чтобы не слышали раненые на соседних койках, начал диктовать:

– Москва… Смоленский бульвар, дом шесть, квартира сорок восемь… Казариновой Наталье Павловне. – Илларион Дмитриевич вытянулся всем телом и, стиснув зубы, замолк. И только через какое-то время его спекшиеся губы разлиплись: – Написали?

– Написал, – глухо ответил врач.

– Пишите…

– Я слушаю вас.

– Дорогая Наташа… – Казаринов лежал на спине и смотрел в одну точку на темном потолке. – Письмо это диктую из военного госпиталя. Лежу с тяжелым ранением, которое получил во время атаки. Подробности тебе расскажут врачи и мои боевые друзья. А сейчас… хочу сказать тебе… – Казаринов глубоко вздохнул. – Если нам не суждено встретиться, то последняя моя к тебе просьба: береги себя и сына. – При упоминании о сыне глаза Казаринова наполнились слезами. – А когда вырастет – пусть знает, что я прожил жизнь честно. – Казаринов шершавой ладонью вытер слезу. – Жалей его… Вырасти из него честного человека…

– Больше ничего не хотите наказать? – глухо спросил врач, видя, что по лицу Казаринова начала разливаться предсмертная бледность.

– Напишите несколько слов отцу… Вложите записку в письмо. Жена передаст.

Врач перевернул страницу тетради.

Лицо Казаринова вдруг стало строгим и даже неожиданно мужественным.

– Отец!.. Вся твоя жизнь была для меня примером!.. Спасибо тебе…

Видя, что умирающий потерял сознание, врач встал и поспешно спрятал тетрадь в планшет.

…Умер Казаринов на рассвете, так и не придя в сознание.

А в десять часов утра с московским поездом в Петроград приехали по запоздалой телеграмме отец Казаринова, академик Дмитрий Александрович Казаринов, жена скончавшегося командира полка и трехлетний сын Гриша.

Похоронили Иллариона Казаринова на Волковом кладбище в Петрограде. Проводить красного командира в последний путь пришли товарищи по партии и оружию.

Похоронили с почестями. Когда гроб опускали в могилу, взвод красноармейцев дал троекратный залп из винтовок. Военный оркестр исполнил «Интернационал».

Трехлетний Гриша, который, боязливо прижавшись к матери, не спускал глаз с посеревшего, чужого лица отца, одного не понимал: зачем два его ордена положили на красные бархатные подушечки и зачем, когда гроб опустили в могилу, все молча, с непокрытыми головами, поспешно, словно боясь опоздать, подходили к могиле, брали по горсти земли, бросали на крышку гроба и молча отходили.

Не поймет Гриша этого в древность уходящего обряда похорон и через два года, когда на Ваганьковском кладбище в Москве, подражая взрослым, он сам бросит горсть земли на крышку гроба матери, совсем еще молодой сошедшей в могилу от сыпного тифа.

Все это мальчик поймет позже, когда вырастет.

А он вырастет… Порукой тому были пророческие аккорды «Интернационала», в котором слова «Это есть наш последний и решительный бой» звучали как клятва и как символ приближения тех светлых далей, за которые сложил голову Илларион Казаринов.

Это было двадцатого марта 1921 года.

Последнюю неделю отпуска Григория молодожены спали в саду, в низенькой глиняной мазанке, которую Галина выбелила изнутри, уставила горшочками с цветами, устелила терпким чабрецом. Одним, без стариков, было раздольнее. Хотя теща с тестем старались угодить во всем зятю, но все-таки… Все-таки первые две недели отпуска, пока они не перебрались в мазанку, Григорий временами чувствовал себя как на сцене, где ему надлежало играть роль степенного мужа. Неловко чувствовала себя и Галина, которой приходилось сдерживать и таить в себе нежность к мужу.

Сегодня Григорий проснулся рано, после вторых петухов, дружно прогорланивших свою утреннюю перекличку от одного конца деревни до другого. Пытался уснуть, но тревожили соловьи. Судя по пению, их было два: один выводил нежные переливчатые рулады над самой мазанкой, спрятавшись где-то в кустах вековой ивы, другой тянул свою колдовскую песнь в соседнем саду.