Огонь все усиливался. Наконец, настала минута, когда чувствуешь, что продвигаться дальше нельзя. Мы залегли, чтобы отдышаться и оглядеться. Били два пулемета. Они зажали нас с флангов. С одним мы, пожалуй, бы справились. Справились, несмотря на то что немцы окопались в полный рост, что у них давно пристреляна каждая кочка. Пожалуй, уничтожить не смогли бы, но заставить замолчать на время, пока наша пехота не проскочит ложбинку, было возможно. Второй пулемет был страшнее. Он бил очередями, часто меняя позиции, и никто не мог представить, с какого места в следующую минуту рубанет по бойцам смертоносная огненная струя.

Хорошо бы вызвать огонь минометов. Но нельзя было сдерживать темп наступления, того порыва, который так трудно вызвать еще раз.

Я заметил, как кто-то справа от меня броском метнулся в сторону, и сразу понял мысль бойца. Он решил вступить в единоборство с пулеметом. Немцы заметили бойца. Вначале они не обращали на него особого внимания. Полоснут очередью и снова переносят огонь на нас. Но вот забеспокоились, видно решали, куда стрелять: в нас, в бойца?

А тот упорно все полз и полз вперед. Его автомат стал уже всерьез беспокоить фашистов. Чего доброго, так он скоро и гранату метнуть сможет. Тогда они решили расправиться со смельчаком. Вот уже и второй пулемет, захлебываясь, бьет по солдату.

Но времени, на которое он отвлек врага, оказалось достаточно, чтобы наши бойцы рывком преодолели ложбину.

И вот я стою и смотрю на Сашку, на Сашку-поэта. Он спел свою последнюю песню, бессмертную песню солдата.

Бои в Берлине затихали. Лишь кое-где звучали еще отдельные выстрелы или автоматные очереди, рвалась мина или фаустпатрон. Комбат наказывал:

— Ребята, по одному не ходить. Город большой, незнакомый. Держись кучками.

Заблудиться в Берлине в то время было немудрено: кругом развалины, завалы, улицы загромождены искореженной техникой. Ни табличек, ни указателей. Спросите сейчас, в каком районе, Западном или Восточном Берлине, мы были, — не отвечу.

Для меня до сих пор остается загадкой, как на фронте, в самых сложных условиях, нас находили полевые кухни. Видно, у поваров на этот счет свой, особый нюх есть. Бывало, заберемся ночью в лес какой-нибудь или в немецких траншеях сидим и стоит по своим делам отбежать на полсотни шагов, потом битый час своих ищешь. А повара всегда дорогу к нашим желудкам отыскивали. Только примутся солдаты по привычке ругаться, они тут как тут. Бренчат поварешками, кричат весело:

— А ну, орлы, на заправку. Эх, и супец нынче — пальчики оближешь.

Зазывают, будто торгуют: не похвалишь — не продашь. И еще одна закономерность: чем больше повар свой суп хвалит, тем неудачнее он получился.

Вот и на этот раз отыскала нас в Берлине кухня, встала на видном месте, повара, знать, по случаю первого обеда в столице, белые передники понадевали, зазывать принялись.

Мы дружно потянулись к дымку. Проголодались, так как в Берлине трудно было что съестное отыскать. Вначале мы думали, что жители все от нас попрятали, потом только узнали причину. Дело в том, что жители Берлина еду по карточкам получали. Вначале она приличная была, потом все меньше, меньше, а последние две недели гитлеровцы совсем о людях забыли. Не до этого им было: о своей шкуре думали. И остался огромный город без снабжения.

Ну, а мы запасов не делали, одним днем жили. Знали: подвезут, накормят. Иногда, правда, в немецких офицерских блиндажах кое-что реквизировали. Хватало, одним словом. В ту пору голодными не бывали.

А вот в Берлине после боя, на ночь, без обеда и без ужина устраиваться пришлось… Дело так оборачивалось. Потянулись солдаты к кухне, присматриваются, принюхиваются, каждый прикидывает, чем его в фашистском логове накормят. По всем статьям праздничный обед полагается. Не каждый же день столицы брать приходилось. И чувствуем: чем-то вкусным пахнет. Опять же повара без воодушевления скликают, значит, по всем признакам выходит: супец удался. Я, конечно, в сторонке стою. Офицер все-таки. В общей очереди неудобно толкаться. Жорка в котелок наберет — мы с ним из одного похлебаем.

Стою, посматриваю по сторонам и замечаю: из-за камней, из подвалов робко выглядывают ребятишки. С кастрюлями, чашками, кое-кто с бидонами даже. И хочется им к кухне подойти и боязно.

Солдаты тоже увидели ребят. В нерешительности на месте затоптались. Гляжу, Заря не выдержал, поманил пальцем одного мальчишку, к себе зовет. Тот испуганно на своих оглядывается, решает, идти или не идти. Но правду говорят: голод не тетка. Решился, подошел. Заря его впереди себя в очередь поставил, руку на плечо положил. За Зарей Джанбеков другого мальчонку подозвал, тоже в очередь определил. Ну, а потом ребята осмелели, сами подходить стали. Солдаты и их пристроили. И увеличилась очередь вдвое. Ну, а за ребятишками старики, старухи потянулись. Посовещались о чем-то между собой, тоже очередь организовали. В сторонке. Дают понять, что очень-то не рассчитывают. Мол, если останется сколько, их счастье. На большее не претендуют.

Только вижу я: повара наши заволновались. В первые минуты степенно вели себя, даже посмеивались, а как такая картина образовалась, их трясучка взяла. За головы хватаются, передним в очереди объясняют, что у них супа на всех не хватит.

Дело серьезное. Подошел я к кухне. Повара офицера увидели, бросились ко мне.

— Что делать? — спрашивают. — Мы на немцев не рассчитывали, у нас только для своих. И без добавок.

И я не знаю, как поступить. Свои солдаты голодные. Война в Берлине не кончается, нам надо дальше на Запад двигаться. А что за солдат, если он голодный. Стою, думаю. Поднял голову, встретился взглядом с глазами ребятишек и такую в них мольбу прочитал, что дрогнуло мое сердце, чем-то теплым его захлестнуло. Хотел уж скомандовать, чтобы отдали этот суп проклятущий голодным мальчишкам, а сами как-нибудь ночь перебьемся. Благо, не в первый раз, привычно. Но тут увидел комбата и обрадовался: он старший, ему и решать. Подошел и говорю:

— Вот какая карусель получается. Что же нам делать-то? Незваные гости, но дети же… хоть и немецкие…

Сдвинулись брови у комбата.

— Они прежде всего человеческие дети и за фашистов не в ответе. Тут никакого вопроса нет. Вот с солдатами как быть?

Мне хорошая мысль пришла.

— Товарищ комбат, — говорю, — солдатский обед, им и решать. Как скажут; тому и быть.

— Дело, — одобрил комбат. — Пусть солдаты решают.

Подошел он к кухне, забрался на подножку и с этой трибуны стал речь держать.

— Такое дело, солдаты. Нас вместе с немецкими ребятишками много, а вместе со стариками и старухами, старыми людьми то есть, еще больше. И судя по всему, они несколько дней не жрали, не ели, то есть. Я извиняюсь за такие выражения, отвык по-хорошему говорить. Война кончится, научимся. Суть вам ясна. Вопрос: как быть?

Над развалинами тихо стало. Задумались солдаты. Я понимал их: только что на праздничный суп нацелились, уже и запах учуяли, а тут такое.

— Полкотелка немцам, полкотелка нам, — робко предложил кто-то.

Комбат вопросительно на поваров поглядел. Те качают головами — все равно не хватит, мол.

— Все равно не хватит, — сказал комбат.

Опять тихо стало.

— Не знаю, как другие, — сказал Заря, а я свой паек ребятишкам отдаю.

Сказал и отошел в сторону.

— И я, — сказал Джанбеков. И тоже в сторону.

За ними другие потянулись. Немецкие ребятишки с удивлением головами крутят, ничего не понимают. Старики и старухи зашептались между собой. Дети к кухне не подходят. Не поняли, в чем дело, стоят, озираются. Солдаты им знаки дают — идите, мол, за супом, мы отказываемся. Тут повара закричали.

— Сами отказываетесь, по доброй воле, — предупреждают. — Потом не говорите, что мы вас в Берлине-логове голодными оставили. Учтите.

— Давай, давай, — откликаются ребята. — Не ваша забота. Знай — разливай…