— Чего, черти полосатые, надо? А ну входи, кто посмелей, враз рядом с Тимохой уложу.

Долго мы так кричали, светать уж начало. Стал я чертей уговаривать, объяснять, что петухи пропели и всем им сгинуть полагается. А черти-то еще сильнее вой подняли. «Несознательные какие-то», — подумал я и стал прислушиваться. И тут меня сомнения взяли. Подошел поближе к двери — стал голоса различать. Явно же голос Мелентихи, Тимохиной бабы. Подошел к гробу, отхватил гвоздодером крышку, спрашиваю:

— Ты покойник, Тимоха, или нет?

А он по-людски совсем говорить разучился. Матюкается только. «Ну, — думаю, — будь, что будет, отопру дверь». Скинул запор и, как медведь-подранок, налетела на меня Мелентиха, подмяла под себя и дубасит.

— Пьянчуги проклятые, загубили Тимоху. Убью вконец и церковь вашу разнесу.

— Здравствуйте, — отвечаю ей исподнизу. — Во-первых, церковь не моя и охраняется законом. По всей строгости отвечать будешь. А во-вторых, вон твой Тимоха невредимый сидит.

Она меня бросила и Тимоху дубасить принялась. Только потом я узнал, что мужики проверить вздумали, такой ли уж я отчаянный…

— Да, житуха была, — вздохнул Егор Возщиков, поднялся и, махнув рукой, пошел по своим делам.

…Разные воспоминания были у солдат о мирном времени.

— Думаете, я глухой и слепой? Думаете, ничего старшина не слышит и не видит? — вдруг спросил Матухин, сворачивая очередную цигарку. — Нет, братцы, я все вижу и все слышу. И ни одна самая малая малость не ускользнет от моего взгляда — такой я человек. Вот вы рты открыли и ждете, когда я начну свою байку. Вам бы ведь что? Вам бы только поесть как следует, поспать всласть и байку послушать. А мне, между прочим, известно, что солдат Сидоров не далее чем вчера в одном польском доме… Солдат Сидоров, встать надо, между прочим, когда о тебе речь идет. Вот так… Я и говорю, не далее чем вчера солдат Сидоров, который стоит сейчас перед нами и переминается с ноги на ногу, в одном польском доме стащил чуричок белых ниток. Так или не так, солдат Сидоров?

Красный от смущения Сидоров отрицательно покрутил головой, пытаясь что-то сказать. Но старшина продолжал нудным, сипловатым голосом.

— А я не спрашиваю тебя, между прочим, солдат Сидоров. Я и без твоих слов знаю, что опозорил ты высокое звание советского бойца и за это тебе порицание и всеобщее осуждение.

— Не крал я, я попросил, мне и дали, — успевает вставить словечко Сидоров, пока старшина делает глубокую затяжку.

— Не оправдание это, Сидоров. Значит, ты еще ко всему и попрошайка? И за это тебе тоже осуждение. Ты, между прочим, сесть можешь. Я бы на твоем месте, когда тебя в хвост и в гриву чешут, сидел где-нибудь в уголке, чтобы никто не приметил, а ты, как пожарная каланча, на самом видном месте стоишь. Мало у тебя скромности, Сидоров, а может, и нет совсем. Ты задумайся об этом, между прочим.

Сидоров облегченно вздохнул и опустился на землю, надеясь, что старшина переключит свое внимание на кого-нибудь другого. Не тут-то было.

— Еще бы можно было понять, если бы солдат Сидоров…

Сидорова передернуло, и он опять отчаянно покраснел.

— Можно было, конечно, понять, если бы Сидоров приобрел, скажем черные или зеленые нитки. Ими можно шинельку подлатать, гимнастерку. Но вот какой вопрос возникает у каждого бдительного солдата: что собирается латать солдат Сидоров белыми нитками? А? Отвечаю: белыми нитками солдат может латать только свое кровное исподнее. Теперь другой вопрос: зачем Сидорову понадобилось латать исподнее, и куда он собирается? Только дитю не ясно, что, когда солдат латает исподнее, он собирается в самоволку, и думает не о том, чтобы в чистоте и постоянной боевой готовности содержать свое оружие, а, извиняюсь… — Старшина внезапно понизил голос до шепота и убежденно закончил: — …о женском поле. Вот ведь куда могут довести тебя, Сидоров, нездоровые мысли. До грехопадения. Ты подумай, подумай об этом, Сидоров.

Старшина замолк. Молчали и солдаты, не зная, как — всерьез или в шутку — принимать его слова. Наконец Матухин плюнул на кончик цигарки, бросил ее на землю и растер ногой. Глянув вопросительно на солдат, он стал подниматься, явно ожидая, что его попросят остаться и что-нибудь рассказать. Не дождавшись, достал карманные часы, посмотрел на циферблат, вздохнул и снова присел.

— Так вот я и говорю, — начал без всякого перехода. — Вызывает меня комбат и ставит такую боевую задачу: выдвинуться вперед и в энском местечке накормить роты на марше. Батальон запылил по большаку, а я, чтобы успеть приготовить обед, принимаю решение сэкономить время и километры. Повернул лошадей и двигаюсь напрямую, срезаю объезд. А надо вам сказать, что на дворе весна стоит. На буграх снег растаял, и их ветерком-сушняком уже тронуло, а в ложбинках снег как подмоченный сахар — сапоги так и дерет. Лошади и те через несколько километров уставать начинают, колеса у кухни и повозки грязью облепило, а у нас каждая нога по пуду весом стала. Однако ничего, шлепаем. И добрались бы мы, надо полагать, до назначенного места без приключений, не ошибись я в расчетах. На карте перед нами никаких водных преград не значилось. А тут видим: шумит самая настоящая река.

— Товарищ старшина, как переправляться будем? — спрашивают солдаты. Посмотрел я на них, Витьку-повара да Сережку-контуженного — все мое войско, посмотрел на речку, на карту — ну, полное несоответствие. На карте речки нет, а на земле есть — вот ведь какая чертовщина. Видно, речка эта самая только весной появлялась, а летом высыхала начисто, потому и не была обозначена на бумаге. Прислонился к повозке и чуть не заплакал. Что делать? Возвращаться на большак? Тогда не только своих не обгоним, а, как пить дать, к ужину доберемся. «Думайте, — говорю, — ребята, авось тремя умами до чего-нибудь додумаемся». Однако, сколько ни думали, ничего путного в голову не приходило. Растерялся я вконец и вот в такой растерянности подхожу к телеграфному столбу. Поднял голову, гляжу — перекладина на нем. И сразу она мне милой и родной показалась, потому что подумал: «Эту ж штуковину еще как использовать можно!»

— Сережка, Витька! — кричу. — Доставайте пилу, сносите этот столб к чертовой бабушке!

Ребят два раза просить не надо — мигом столб свалили. Перевели дух, стряхнули пот, на меня смотрят — что, дескать, дальше?

— Тащите, — говорю, — веревку, вяжите за перекладину.

Так и сделали. Посмотрел я на молодых ребят, жаль их стало. Ну куда их в эту стылую воду посылать? Нет уж, думаю, им жить да жить надо, жениться, детей народить, корень в землю пустить. Уж лучше я, старый хрен, простывать буду. Шинелишку сбросил, сапоги, а над брюками задумался. А что если этот жуткий поток меня в Европу унесет — как же я в таком виде там предстану? Неудобно: старшина — и в подштанниках! Бросился в воду, побарахтался, но благополучно на другой берег выбрался. Укрепил свой конец веревки за громадный камень, и получилось у нас что-то вроде переправы.

Сгрузили продукты на сухой бугорок. Вначале лошадей пустили. Они у нас мигом поток этот перемахнули, да еще и ребят на себе перевезли. Опять же веревками привязал я кухню, а Витька-повар да Сережка-контуженный другие концы к лошадиным хомутам прикрепили и вытащили кухню на тот берег. Вернулся по бревну ко мне Витька-повар. Связали мы продукты узлами и прикрепили к своим головам. Знаете, как в Африке на головах разные предметы носят, — вот так и мы. Ничего, перетащили. Правда, в пути неприятность вышла — какая-то сволочь из леска, что метрах в пятистах стоял, обстреливать нас начала. Пришлось опять в воду сползать и, за столбом укрываясь, заплыв делать. А потом, как доплыли, схватил я карабин, гранату и, в чем был, босиком кинулся в этот лес проклятый. Фашист, видно, подумал, что я сумасшедший, и тягу дал. Гнался я за ним — не догнал. Вернулся. Выпили мы горькую, потом осмотрели кухню, помыли где надо и такую кашу сварганили — пальчики оближешь. Только до места добрались — и наши подошли. А обед — пожалуйста, с пылу, с жару. Ешь и отдыхать заваливайся.