Старшина помолчал, и вдруг в глазах его снова заплясали веселые огоньки:

— А все-таки объясни нам, солдат Сидоров, зачем тебе понадобились белые нитки?

Артподготовка была короткой, но интенсивной: земля так и вздыбилась. Не дожидаясь ее конца, мы бросились вперед, ожидая встретить сопротивление фашистов, но увидели вдали только их спины.

Траншеи были выкопаны на окраине села, на склоне, а за нашими спинами вверх убегали дома, в подвалах которых прятались жители.

— А хорошо все-таки, братцы, в наступлении, — сказал Жорка. — Окопы не рыть, брустверы не маскировать. Рванул стометровку — и финиш. И все тебе тут готово, знай, обживай.

И в самом деле, не прошло и получаса, как траншеи были обжиты. Пристроили вещмешки, углубления для боеприпасов сделали, чтобы они под рукой были, а кое-кто уже поудобнее устраиваться начал — солдат впрок спит, когда еще придется?

И тут над траншеями пронеслось:

— Берегись! Гранаты!

Я вскочил: чего беречься надо, откуда гранаты, почему? Высунулся из окопа, глянул вперед — все спокойно. А голос не унимается:

— Не там, лейтенант, глянь назад.

Повернул я голову и обмер. В самом деле, вдоль по улице, под уклон, подпрыгивая, катятся прямо на нас штук тридцать, а может, и больше гранат.

— Ложись! — кричу, а сам уже на дно окопа плюхнулся, голову обхватил руками, думаю: «Ну, сейчас всех в клочья разнесет». И еще мысли мелькают: «Или окружили нас немцы, или какой фанатик в подвале уцелел и высыпал на улицу весь ящик?»

Проходит минута, другая — нет взрывов. Начал я голову поднимать, и тут одна граната прямо по ней угодила, а другая — по спине стукнула. Все! Боже мой, сколько раз на фронте вот так мелькало это тоскливое слово «все». И сколько раз после него шептали пересохшие губы: «Пронесло».

Губы-то прошептали, а я лежу и пальцем пошевелить боюсь, чувствую: где-то рядом она, проклятущая, лежит, ждет своей секунды.

Осторожно приоткрываю один глаз — вижу только комья земли, приоткрываю другой — что-то лежит, похожее на гранату-лимонку. Но не взрывается. Все же шевелиться боюсь — другая, которая по спине долбанула, может в любой момент загреметь.

А тот голос, что первым крикнул «гранаты!», радостно так, удивленно звенит:

— Ребята, не гранаты это — яблоки!

Тут я совсем понимать перестал. Почему яблоки? Все еще лежу, а у соседа уже на зубах хрустит, на вкус, видно, «гранаты» пробует. Поднялся я, вижу: многие ребята сидят и яблоки уплетают. Жорка вытер о полу шинели одно, протягивает мне:

— Пробуй, лейтенант.

Попробовал я, понравилось. И весь этот сюрприз в одно мгновение был уничтожен. А запасливый солдат Сидоров и в вещмешок парочку успел сунуть. Сидим мы, смеемся над пережитым страхом, а Заря говорит:

— Нехорошо, ребята, получается. Считай, что поляки нам подарок преподнесли, а мы облизнулись и даже спасибо не скажем. Надо бы чего-нибудь в ответ подарить.

— По-нашему обычаю — обязательно, — поддерживает его Джанбеков.

— И по-нашему, — замечает Жорка. Солдаты загалдели: у всех народов подарком на подарок отвечать принято. Стали думать, что в ответ подарить. Если люди яблоками кидаются, значит, у них всяких вкусных вещей полным-полно и надо что-то такое сообразить, чтобы в грязь лицом не ударить. Один банку консервов в заграничной упаковке («второй фронт») достал, другой конфеты высыпал («ребятишкам в подарок берег»), а Сидоров крякнул, махнул рукой, полез в вещмешок и две плитки немецкого шоколада вытащил. Собрали все вместе, остались довольны — подарок что надо!

— Славяне, а куда же мы его направим, в какой дом? — растерянно спрашивает Живодеров.

Оглянулись мы назад: много домов и оттуда ни одного лица не выглядывает. Вот задача! Все вопросительно на меня смотрят.

— Давайте логически рассуждать, — говорю я. — Если люди яблоками бросаются, значит, у них еды невпроворот. Так?

— Так! — отвечают ребята.

— Значит, живут они хорошо, значит, дом у них хороший должен быть. Так?

— Так, — кивают головами ребята.

— Значит, надо нам выбирать хороший дом и туда доставлять презент.

Оглядели ребята наши подарки.

— Какой-такой презент? — спрашивают.

— Иностранное слово. Ты, Жорка, так с поляками объясняйся, ведь они тоже иностранцы, — поясняю я.

И тут замечаю, что солдаты как-то скисли, головы опустили, мнутся.

— В чем дело? — спрашиваю.

— Понимаешь, лейтенант, — говорит Заря, — не верю я, что богатеи нам подарок прислали. У них среди зимы снега не выпросишь.

— Богатый человек, когда тонет, руку не подаст, ему надо свою подавать, — заключил Джанбеков.

Подумал я и спрашиваю:

— Кто первый яблоки увидел, кто «гранаты!» крикнул?

Все смотрят на Живодерова.

— Ясно, — говорю. — Вспоминай, откуда они появились.

Живодеров вначале на один дом показал, потом — на другой. Я махнул рукой.

— Давай, Жорка, забирай продукты, выясняй на месте. Мы тебя прикроем.

Выскочил Жорка из окопа, перебежками вдоль улицы пошел, немцы увидели его, начали стрелять, но мы такую пальбу устроили, что позвонил мне командир батальона, встревоженно спросил, не пошли ли немцы в контратаку. Я отговорился.

Через час вернулся Жорка, отдышался.

— Ребята, не то мы послали. Там не то что доброй еды нет, там люди несколько дней яблоки по половинке делили, тем и жили. Хлеба им надо, сухарей.

И пришлось Жорке опять перебежками в гору двигаться.

…Кончилась война, возвращались мы пешком домой, от самого Магдебурга до Орши топали. Прошли Варшаву, к знакомому яблочному селу подошли. Собрали опять хлеба, консервов, снарядили Жорку, чтобы он еще один наш солдатский подарок полякам отнес.

Ушел Жорка. А через полчаса догнал нас.

— Не то мы, ребята, опять послали. Теперь еда у них есть. Бумаги, карандаши просят.

— Порядок, — пробасил Заря. — Польша учиться собирается.

— За то и воевали, — заметил Джанбеков.

И пришлось Жорке еще раз в село топать.

Из тыла на фронт пробраться не просто. Да еще ночью. Да когда непогода. Или когда между передним краем и, скажем, штабом полка перед наступлением столько пушек понаставят, что бредешь, как в лесу, и о снарядные ящики, словно о пеньки, спотыкаешься.

Уж не помню, по какой надобности был я в штабе, задержался там, а возвращаться ночью пришлось. Иду, падаю, непечатными словами с господом богом объясняюсь. Вдруг слышу:

— Стой, кто идет? Пароль?

Иногда такие пароли для нашего беспрепятственного прохода выдумывали, что сразу и не выговоришь. Остановился, начал язык ломать:

— Таша… — начал бойко, а конец никак припомнить не могу. — Извини, браток, концовку никак не припомню.

А часовой торопит.

— Считаю до трех, — говорит, — если не вспомнишь, будешь у меня, как миленький, на сырой матушке-земле лежать и караульного начальника дожидаться.

Досчитал солдат до трех и уложил меня, как обещал. Лежу, проклинаю того, кто заковыристые пароли выдумывает. Только замечаю: часовой вызывать караульного начальника не торопится.

— Ну, вспомнил? — спрашивает.

— Не то Ташалаз, не то Ташаваз, ей-богу, не помню, — лепечу.

— Давай, давай, шевели мозгами, — усмехается солдат. — Вспоминай географию. Город в Туркмении. Ну?

— Вот те крест, не помню, — сдаюсь, а сам на колени приподнимаюсь, жду — не скомандует ли он опять в грязь шлепнуться. Не командует.

— Ташауз, — говорит солдат. — Из какой части? Пехота? Ну, поднимайся, пехота, топай сюда да закурить готовь.

Присели на ящик, закурили. Видно, соскучился солдат, стоя на своем посту. Живой душе рад-радешенек.

— Так я пойду?

— То есть как это — «пойду?» Никуда ты не пойдешь. Посидим, поговорим, приглядеться я к тебе должен. Может быть, разведчик фашистский.

— Чего ты мелешь, какой я фашист?