— Спасибо, мама, и я вот вам гостинцы приберёг, — Николай развязал вещмешок и стал выкладывать содержимое.

— Слава Богу, за наказание, — вздохнула Марья Васильевна, когда сели за стол.

— Какое такое наказание? — удивился Николай.

— Вчера я поскользнулась, подвернула ногу, вон как распухла, — она показала перевязанную тряпицей ступню. — Потому на ров утром не пошла, отпросилась. А так бы ты меня и не застал, рано ухожу, Лидочку с собой беру или отправляю вместе с бабушкой к соседям, мало ли чего.

Николай с трудом понимал, о чём говорила мать.

— А что за ров? На какой ров надо ходить? — спросил он.

— Ах, да ты ж не знаешь, — спохватилась Марья Васильевна. — Против танков, почитай уже месяц, роем всем городом ров — женщины, старики, да дети. Я и Лидочку с собой брала, а как фашисты стали летать, испугалась, думаю, нет, как бы беды не вышло. Всё вручную — и копали, и землю выносили, кто вёдрами, кто на верёвках, кто на носилках. Глубокий такой ров получился, метров пять, да и широкий — метров шести будет. Вот так, сынок! Глина, жижа — мы все сырые в конце дня. А что поделаешь? у нас бригадир, старичок, всё нас подбадривал: «Бабоньки, детки, давайте, родненькие, ройте скорей, чтобы танки этих гадов не прошли. Этим фашистам — фиг большой, а не Торжок!».

— И я хотела пойти копать, — вставила баба Поля. — Да Маша заупрямилась, не пустила, не взяла с собой.

— Ты за свою жизнь накопалась и так с лихвой, хватит, — заметила Марья Васильевна.

— Где копали ров-то? — уточнил Николай.

— А вот от улицы Старицкой-то, где скотобойня стоит, так округом чуть ли не до церкви Ивана Богослова — во какой ров большой! Пожалуй, километров с пять будет, а, может, и больше, уж закончили почти, кусочек остался, — продолжала мать.

— Да, большой, — согласился Николай.

— Сынок, скажи, зайдут немцы в Торжок? — она пытливо посмотрела ему в глаза.

— Не знаю, мама, не знаю, — ответил Николай. — Это всё генералы решают. А я что? Я солдат, хоть в звании сержанта, куда прикажут, туда иду. Но, думаю, не отдадут, подтягивают сюда силы. Вот и моя часть остановится где-то здесь, наверное, ближе к Калинину.

— Дай-то Бог! — промолвила Марья Васильевна, — А то больно страшно. Мы и так страху-то натерпелись, когда вдоль рва эти с крестами летали. Все падали на землю. А они с самих самолётов из пулемётов строчили, убили несколько человек и ранили, а сколько по городу убитых — не сосчитать, много. И листовки бросали поганые: мол, не ройте девушки и дамочки ваши ямочки, а придут наши танки — вас зароют в ваши ямки.

— Тьфу, противно и гадко! — сморщилась Марья Васильевна.

Николай, глядя на мать, и сам вдруг почувствовал физическое отвращение к листовкам, ненависть к немецким лётчикам, жалость к своим землякам.

— Фашисты угрожают всё время мирному населению, — вздохнул он. — Наглые! Мы сами видели такое много раз. Ну, погодите, ещё не конец, ещё отольются им наши слёзы, отольются.

— Что ж я раскудахталась! — спохватилась родительница. — Ой, дурёха! Ты о себе-то, Николка, давай расскажи, что да как? Как там на фронте? Чего там?

Николай, когда ещё подходил к дому, о многом хотел поведать. Он думал рассказать, как было страшно в первом бою, как он запомнил первый бой до мелочей. Но, какие бы точные слова он не подбирал, они не могли подлинно передать потрясающую циничную атмосферу людской бойни. Беспредельную наглость фашистов и ярость наших солдат, дравшихся за свою землю. Бой втягивал Николая в свою воронку, как вихрь, с каким-то непонятным азартом. Так, наверное, бывало в большой драке, когда остервенелые мужики шли стенка на стенку, и под горячую руку уж не попадайся, а то получишь. Хотя в большой драке, как не увёртывайся, всё равно затронут, заденут.

Да и после первого были другие бои, жестокие, изматывающие.

Николай мог бы пожаловаться родной матери и на то, что в одном из последних боев он вместе с товарищем оказался на бобах — мины, которые взвод пускал по фашистам на передовой, шлепались на позициях врага, будто блины, но не взрывались — мины были изначально бракованные, наши миномётчики только спустя какое-то время сообразили, в чём дело.

Разбирались ли после боя с теми, кто отправил на фронт брак из какого-нибудь далёкого тыла?

Николай, разумеется, об этом не знал.

Наконец, не без гордости он поведал бы о ночном разговоре с командующим фронтом, самим генералом Коневым. Как он нахваливал генералу свой родной Торжок, даже набрался храбрости и пригласил его в гости, когда закончится война. И ещё разные эпизоды, достойные, чтобы о них узнали родные, назойливо всплывали в памяти сержанта Басова.

Но почему-то, в какой-то миг, всё фронтовое, через что прошёл Николай, потускнело, показалось малозначительным по сравнению с тем, что он услышал от родных дома. Большой глиняный ров, который мать копала из последних сил, печаль сестрёнки Лиды — у них в школе отменили занятия из-за бомбёжек, воспалённые от слёз глаза бабы Поли — всё обретало особый смысл, казалось более важным, чем его фронтовая лямка.

— Не придумаю, чего вам и сказать, — протянул Николай. — Я живой, как видите, живой. Ни разу меня пока не ранило. На фронте всякое случалось, ко всему привык, только не могу привыкнуть, когда погибают товарищи. А так чего? Всем хочется, чтоб война проклятая кончилась быстрее. А как оно будет? Не знаю. А где отец? На работе?

— Отец-то наш далёко-далёко, — встала из-за стола Марья Васильевна. — Его в самом начале отправили под Осташков — там оборонительные сооружения строили. Оттуда приехал, побыл дома несколько дней, началась эвакуация завода, он уехал на Урал вместе с заводом, теперь его там заново собирают.

— Вон как! — удивился сын.

Она взяла с комода письмо, протянула сыну:

— Вот, отец уже с Урала прислал, почитай.

Николай пробежал небольшое, в страничку, послание Алексея Ивановича Басова, где он сообщал, что жив и здоров, писал, что у него по горло дел — в открытом поле строят эвакуированный завод.

Николай встал из-за стола, нетерпеливо прошёл к окошку, взглянул на улицу. Оставалось не так много до конца отпуска, и надо было обязательно увидеть Надюшку.

Глядя на сына, Марья Васильевна поняла его беспокойство.

— Я сейчас отойду ненадолго, — он взялся за шинель. — Пройду к Надежде.

Николай накинул шинель и взялся за ручку двери.

— Погоди, сынок, погоди! — остановила Марья Васильевна. — Давай присядем.

Они присели. Николай тревожно посмотрел на неё.

— Я не хотела тебе говорить, да вижу, что ты весь в нетерпении, — начала она. — Коля, Надюшки больше нет.

— Как это нет? — глаза Николая расширились. — Почему это нет? А где она?

— Фашисты убили.

— Не верю! — выдохнул Николай. — Не могут они её убить!

— Погоди, успокойся, послушай, — волновалась и сама Марья Васильевна. — Надя недавно окончила военные курсы, тут у нас. Ну, вот её да ещё несколько девчонок послали на крышу гостиницы, ну там вон, знаешь, у Тверцы. На крыше, так в народе говорили, стояли пушка и пулемёты. Девчонок-то звали — Вера, Надежда, Любовь, как в церковном празднике.

— Они должны были сбивать фашистские самолёты, — продолжала мать. — Несколько дней назад были сильные налёты фашистов. Произошла беда утром, часов в одиннадцать или в двенадцать. Фашисты стали летать над городом, бомбили мост через Тверцу, дома, а девчонки-то стреляли с крыши по немецким самолётам. Какой самолёт пролетит мимо, какой развернётся, и опять летит. Ну, вот один прямо над девчонками гудел, они в него и стреляли. И что думаешь? Срезали его, молодцы наши девчонки! Смотрят, а он чего-то задымил, вдоль Тверцы за мост полетел, туда, в сторону Дальней Троицы, а потом из него густой дым повалил. Подбили, значит.

— «Попали, попали!» — кричали девчонки, обнимали друг друга на крыше, прыгали от радости, — уже сквозь слёзы говорила Марья Васильевна. — Вот глупенькие-то, нет, чтобы посмотреть туда-сюда. Да куда уж там, от победы бдительность потеряли. А тут со стороны бульварки, ну, где ещё школа с ёлочками, от Ильинки, значит, — другой летит фашист, заходит на девчонок со спины. И стал по зенитчицам палить из пулемёта: «Ты-ты-ты!». И девчонок — нет! А ведь радостные прыгали: попали, сбили.