На подводе весело рассмеялись.

Солдат только улыбнулся, но никак не отреагировал на заманчивое предложение.

И он поразился тому, что свои же деревенские девушки и женщины, которых всех знал, не признали его, проехали, не остановились, отчего на душу легла горечь.

По улице шёл домой Алексей Окунев.

Да, узнать фронтовика было мудрено.

Он спал с лица, щеки ввалились, из-под шапки белела седая прядь, на подбородке, заросшем щетиной, темнел шрам. Только большие карие глаза, смотревшие всегда на мир чуть удивлённо, остались от прежнего Алёшки, которого знали в Чурове.

— Погодите-ка, бабы, — вдруг спохватился Афоня, — человек вроде бы и наш.

Бригадир спрыгнул с подводы, побежал назад. Он остановился перед солдатом, вглядываясь в него.

— Никак Алексей? — выдавил бригадир. — Откуда ты взялся?

— Я, я, дядя Иван, — ответил Осокин. — Чего, не узнаёте меня? Видишь, из госпиталя выписали, пробираюсь домой.

— А, вон что! — протянул Афанасьев и подал Алексею ладонь.

Они обменялись рукопожатием.

— Ты погоди чуток, щас я сдам баб на пункт и обратно поеду, — сказал бригадир. — Подвезу тебя, чего тебе мучаться.

— Ладно, — согласился Окунев, — подожду, а то идти мне тяжеловато.

— Вижу, что не так легко, — кивнул Афанасьев и побежал к подводе.

Возвратившись, Иван Данилович помог Алексею водрузиться на подводу. Бригадир стеганул концами вожжей по боку колхозную кобылу, и они поехали в сторону Чурова.

— Ну, чё делается на фронте? — с нетерпением повернулся бригадир к солдату.

— Воюют мужики, чего ещё, — неохотно отозвался Алексей. — Я ведь, дядя Иван, давно с передовой, полгода в госпиталях провалялся. В живот осколок мины угодил, еле спасли доктора, сам понимаешь.

— Да, да, — протянул Иван Данилович. — Хорошо, что живой, а то осколком мины и насмерть забило бы.

— Хорошо, — согласился Алексей. — Ничего, оклемаюсь, выберусь, не в такие переплеты попадал. Ты лучше, дядя Иван, расскажи, что в деревне у нас?

Бригадир поведал последние новости, в основном, грустные — кто умер, кто погиб на войне. Не забыл упомянуть, что на днях пришла похоронка на Ивана Осокина.

Алексей тяжело вздохнул.

— Жалко Ивана, — проронил он.

— А как не жалко! — подхватил бригадир. — Он же, помнишь, перед войной женился на Ульяне Антоновой, мальчик у них родился, назвали Николка. Думали, когда началась война, что ему из-за младенца дадут отсрочку, а, видишь, не дали, забрали, а теперь вот так получилось.

Движимый любопытством, Афоня всё же перевёл разговор опять на фронтовые будни Алексея.

— В каких частях воевал? — спросил он.

— В связи, — ответил Алексей. — Тянул провода от траншеи к штабу, от штаба на командный пункт, и до боя, и во время боя. Связист — первый помощник любого командира. Снайперы фашистские за нами охотились, сам знаешь. Пробили мне левую руку, в медсанбате отлежался, вернулся. В тот раз немцы пускали на нас мины, двое напарников были со мной, их сразу осколками на месте прикончило.

Окунев замолчал.

Он не мог, сам не зная почему, поведать Ивану Даниловичу о том, как осколок разорвал ему живот, и он от боли упал, потерял сознание. Когда старший сержант пришёл в себя, кровь текла из раны, он с огромным усилием сел, перевязал живот, пополз вперёд. Дикая боль пронзала всё тело, Алексей опять терял сознание, а, очнувшись, снова полз.

Сзади за ним оставалась кровавая полоса.

Он нашёл палку, опираясь на неё, напрягая волю и собрав последние силы, встал во весь рост, пошёл, опираясь на палку. С такой тяжёлой раной старший сержант прошёл немного, упал на землю.

Кровь из раны продолжала идти, Алексей чувствовал, как силы навсегда покидали его, а им на смену подступала к сердцу какая-то необыкновенная лёгкость. «Наверное, — подумал старший сержант, — я умираю».

Связист, наверняка, умер бы от потери крови. К счастью, его увидели санитары, и, поняв, что он ещё живой, подобрали, понесли на носилках.

— Надолго ли домой отпустили? — спросил Афанасьев, когда подвода въезжала в Чурово.

— Не знаю, — сказал Алексей. — Как начальство решит. Может, совсем отпустят, а, может, призовут снова, кто знает.

— Ну, поправляйся! — пожелал ему бригадир.

И он остановил подводу рядом с домом Окуневых. Алексей был вторым сыном у родителей.

Прасковья Ивановна, мать, чуя сердцем своего ребёнка, выбежала на крыльцо, и, не веря глазам, увидела Алёшу.

— Ой, сынок, — громко крикнула она, — живой!

Шли уже третьи сутки, как София Алексеевна не вставала. Она неподвижно лежала на диване, то впадала в забытьё, то приходила в себя, и когда открывала глаза, говорила одно и то же:

— Ой, за что же мне такое горюшко-то!

— Так не только у нас, у других тоже горе, — отвечала дочь.

Клава утешала её, как могла. Готовила и давала ей отвары трав. Выпросила у Афони молока, сбегала на ферму, принесла в бидоне, вскипятила и по ложечке подносила матери.

Больше всего Клава возлагала надежду на милость Божью.

В горнице висела старинная икона в серебряном окладе, которую любила бабушка Варвара. Лик Спасителя был изображён на ней, будто живой, казалось, он смотрел на Клаву с тихой радостью, может, даже с лёгкой улыбкой на устах.

Когда сгущались сумерки, Клава зажигала свечу, вставала на колени перед иконой.

Молилась она за выздоровление Софии Алексеевны.

Молилась она за упокой души убиенного брата Ивана.

Молилась она за то, чтобы Господь сохранил в живых родных братьев Павла и Дмитрия.

Молилась она за то, чтобы быстрее окончилась война.

Молилась она, уже в последнюю очередь — просила у Господа даровать ей суженого, единственного, любимого навсегда.

В густой синеве сумерек, переходивших в чёрную тьму, возникала откуда-то таинственная теплота и обволакивала Клаву так, что она чувствовала её, и становилось жарко, как летом в солнечный день. И она ощущала необыкновенную лёгкость, воздушность, словно тела уже и не было, а она птицей парила в пространстве избы, над деревенской улицей, над задремавшим Чуровом, над всем целым миром.

Перелом в состоянии Софии Алексеевны произошёл в лучшую сторону.

В морозное утро ноября, когда деревня была по-зимнему украшена снегом, старшая Осокина неожиданно ощутила облегчение и сразу позвала к себе дочь.

— Клава, я ожила, — сказала она, — я не умру, а то думала, что уже мне конец. Слава Богу!

Впервые она поднялась и прошла по избе самостоятельно.

Дочь была несказанно рада.

Постепенно их трудная жизнь входила в привычное русло.

Как-то в сумерках в избу Осокиных постучали.

Клава пошла в сени, чтобы открыть дверь, и удивилась, увидев в воротах незнакомца в солдатской форме.

— Здравствуй, Роза, — улыбнулся он.

Клава покраснела, и тут же вспомнила далёкое-далёкое детство.

— Здравствуйте, Алексей Иванович! — изумилась она, хотя уже знала о его приезде. — Какими судьбами?

— Вот зашёл проведать и выразить моё сочувствие, — ответил он.

— Заходите в избу, будем рады, — пригласила Клава.

Окунев прошёл в горницу. София Алексеевна обрадовалась гостю, давно у них не было никаких гостей.

— Вот зашёл выразить моё сочувствие по Ивану, — скрывая неловкость, проговорил Алексей. — Я его любил, он мне был, как брат, жалко Ивана.

— Спасибо, Алёша, — София Алексеевна благодарно взглянула на него. — Мы уж все слезы выплакали, да уж что теперь — война проклятая. Спасибо, Алёша! А ты сам-то как? Сказывали, сильно поранили?

— Ничего, София Алексеевна, оклемался уже, хожу без костыля, ничего, всё в порядке, — ответил он.

Старшая Осокина стала готовить чай, хотя Алексей отнекивался, хотел уйти, но она его не отпустила, ушла хлопотать на кухню.

Он сел в горнице за стол, напротив села Клава.

Вечерние сумерки таинственно густели за окошком.

Большие карие глаза Алексея удивленно смотрели на девушку.