Всё это не могло не вызывать положительных эмоций у населения, у Красной армии — в том числе.

За три месяца войны чувства Конева к Сталину изменились. Нет, он был уверен, что не потерял симпатии к вождю, симпатия осталась, но горячего восторга в душе уже не возникало. Генерал ощущал, что воля Сталина, прежде столь мощная, не достигала фронта, где-то терялась, как искра в моторной свече, когда не заводится двигатель машины. Почему такое происходило? Конев не мог понять до конца.

Неужели Сталин растерялся? Или позволил себе расслабиться? Или кто-то, не менее сильный, чем он, действовал наперекор?

Кто знает!

В любом случае, Иван Степанович думал, что виновником за катастрофу под Вязьмой Сталин выбрал его и меру назначил самую-самую. Но, видимо, генерал Георгий Константинович Жуков на каком-то этапе, то ли будучи в Москве, то ли по пути в Столбы, то ли уже в должности командующего Западным фронтом, сумел убедить Сталина в том, что виноват не один Конев, и Верховный Главнокомандующий, возможно, сменил гнев на милость, отменил прежнее своё решение.

Может, и так!

По крайней мере, Коневу хотелось, чтобы было именно так.

А почему давно нет письма от Анны? Он по-прежнему любил её, переживал за неё, не знал, что с нею и с детьми.

Вдали обозначилось зарево пожара.

— Подъезжаем к Торжку, — обронил Николай Чуранов.

Генерал встряхнулся от воспоминаний, вскинул голову, оглядывал из машины окрестности, надвигавшийся пригород.

Торжок имел прифронтовой вид, был готов отразить натиск фашистов, а если случится, то и выдержать длительную осаду. Очевидно, зная о намерениях горожан, авиация немцев беспрерывно гудела в небе, сбрасывала фугасные и зажигательные бомбы. Их самолёты сделали около двух тысяч вылетов, не считаясь с тем, что несли немалые потери.

В сумерках краснели разбитыми кирпичами разбомблённые учреждения, паровозное депо, сиротливо чернели останки сгоревших деревянных улиц, часто высились баррикады из брёвен, камней, мешков с песком, на крышах уцелевших строений угадывались противоздушные зенитки и пулемётные гнёзда.

— Молодцы, окапываются по-умному! — оценил генерал.

Да, древний Торжок, переживший за свою историю, насчитывающую без малого тысячу лет, не одно нашествие всяких захватчиков, и теперь не собирался сдаваться, мог встретить неприятеля огнём и мечом. Кто не ушёл на фронт или не уехал в эвакуацию с предприятиями, ходил на оборонку, включая детей и стариков — они шли туда добровольно. Вокруг встали защитные сооружения, а в самом городе — укрепления против танков, огневые точки, некоторые из них устроили даже в колокольнях отдельных храмов, закрытых для службы.

Тревога и предчувствие беды не покидали тех, кого издавна звучно называли: новоторы!

Сержант Басов взлетел на седьмое небо — командир роты разрешил ему проведать родителей, дал отпуск на целые сутки!

Такое счастье выпало Николаю, что он сразу и не поверил в это чудо!

После Вязьмы батальон, где воевал Басов, изрядно поредевший, отвели в тыл, расформировали, а вскоре собрали заново и в качестве свежего пополнения направили в окрестности озера Селигер.

Басов попал в миномётный взвод одного из подразделений 133-й стрелковой дивизии, ею командовал генерал-майор Василий Иванович Швецов. Теперь дивизия получила приказ выступить в направлении на Калинин, проходила к новым позициям сравнительно недалеко от Торжка, поэтому сержант хотел использовать момент, в другой раз такого уже не будет.

На перекладных он добрался до родного города и, выйдя из машины, пошёл пешком через центральный район.

От скорой ходьбы Николай раскраснелся, жарко стало.

Басов расстегнул верх шинели, зашагал ещё быстрее, не терпелось увидеть родные лица. Накануне, вспоминая знакомые с детства улицы, он представлял уединенную лавочку на Красной горке. Тогда стоял душистый июньский вечерок. Он сидел на лавочке со своей подругой Надюшкой, в тот вечер особенно милой и близкой, ласково обнимал её, и она отвечала застенчивой тёплой улыбкой.

Ему так захотелось, чтобы тот вечерок повторился когда-нибудь, чтобы он мог забыться в поцелуе и не выпускать любимую из своих рук.

Николай был уверен, что непременно увидит её, скажет какие-то заветные единственные слова, от которых на её губах засияет неповторимая улыбка. И, конечно, Николай не утаит о том, что на фронте часто вспоминал о ней, думал, и она согревала душу.

От ожидания встречи у сержанта вырастали за спиной крылья, он готов был, как птица, полететь с высокого городского холма.

Спускаясь с Красной горки к набережной реки Тверцы, Николай с трудом узнавал округу, сердце сжималось от боли. Не было прежней красоты, она пропала куда-то. Торжок поблёк, подобно цветку после сильного мороза. Веяло от его вида какой-то мрачностью, отчуждённостью. Даже колокольня на Ильинке, когда-то и в будни нарядная и радостная, уныло тянула шпиль в хмурое небо. На здании церкви темнели следы от пуль и от осколков бомб.

Прохожих на улицах было мало. И Николай, пока шёл, не встретил ни одного знакомого. Вступив на чугунный мост через реку Тверцу, Басов оглянулся, взглядом скользнул туда, где размещалась городская гостиница. Ему вдруг почудилось, будто на крыше мелькнула фигура Надюшки. Он провёл ладонью по глазам, отогнал видение.

«Очумел ты что ли! — выругал себя Николай. — Надюшка уже стала мерещиться. Это плохо!».

Главная площадь, её бабушка Поля называла по-старому — Сенной, хранила следы разора. У моста стояла полуразрушенная ротонда, дымили развалины домов. Неужели вот здесь, до ухода на службу, он счастливо встречал Новый год? Да, тут всё это было, вместе с веселой кампанией, с радостью и приподнятым настроением. И никто тогда не думал о беде. Тогда народ собрался сюда чуть ли не со всего города, гулял от души.

В разных местах играли гармошки, ходили ряженые, бегали в масках, лихо отплясывали и молодые, и старые, резали воздух бойкие частушки, одна из них Николаю запомнилась:

Звенел и летал над площадью смех, толкались и шутили ряженые, зажигали самодельные гирлянды и подбрасывали вверх.

В тот шумный вечер Николай впервые увидел Надюшку, она пришла на праздник с друзьями, набрался храбрости, подошёл к ней, они познакомились.

Басов поднимался по склону Болотной улицы, переименованной в честь критика Белинского, издалека увидел родной дом, уцелевший от бомбёжек. Николай припустил рысью, придерживая вещмешок, чтобы не сорвался с плеча. Всё было, как и давно когда-то: голубые стены, белые наличники, в окошках — цветы герани. Вдруг его остановило сомнение: «А если нет никого дома? Я же не предупредил? Да и как предупредишь?».

С замиранием сердца Николай постучал, дверь оказалась не закрытой. Пройдя в сени, он вступил в горницу, и увидел осунувшееся лицо матери с тёмными кругами под глазами.

— Батюшки-светы! — всплеснула она руками. — Николка, родной мой сынок! Откуда ты взялся?

— Здравствуй, мама, — растерянно проронил он.

Улыбнулся, как бы извиняясь:

— Я вот на побывку, без предупреждения, отпустили на целые сутки. Так получилось.

Марья Васильевна подбежала, обняла сына, припала к его плечу и заплакала. На шум из комнаты выскочила младшая сестрёнка Лида, повисла на руке у Николая, тоже заплакала. Опираясь на клюку, из боковой комнатушки вышла вся седая баба Поля.

— Ладно, ладно, будет вам, слёзы лить — чуть грубовато успокаивал Николай, а сам едва сдержался, чтобы не разреветься.

— Это мы от радости всплакнули, — нежно улыбнулась Марья Васильевна.

— Давай, Николка, проходи, садись за стол, — засуетилась она. — Лидочка, помогай мне. Сейчас мы тебя, дорогой ты наш солдатик, накормим, поди-ка проголодался в дороге. Полина Александровна, садись с нами гостевать.