— Это тяжелая ответственность, — сказала Элинор, глядя на него в упор, словно читая его мысли. — Твой дед обычно говорил, что это в гораздо большей степени нравственная ответственность, чем финансовая. Я припоминаю, что, когда твой отец получил наследство, вначале он был просто ошеломлен.

И оставался таким до конца, с горечью подумал Роберт.

— Думаю, бабушка, я вполне подготовлен, — произнес он.

Он ожидал ее ответного удара, приготовился к нему, но она не сказала ничего. Роберт напомнил себе, что с точки зрения бабушки, у руля стоит она, и, конечно, доля истины в этом была, особенно в последние годы, когда отец начал терять интерес к делам. Де Витт, финансовые советники, банкиры — все они подозревали, что последнее слово — за ней, и знали, что она, по крайней мере, заинтересована в том, что они делают, — гораздо больше заинтересована, по правде говоря, чем им хотелось. Роберт догадывался, что творилось многое, о чем отец не знал, не желал знать, особенно, когда его мысли заняла молодая любовница.

— Столько всего предстоит сделать, — сказал он. — Отец утратил интерес, тебе это известно так же хорошо, как и мне.

Она пожала плечами под черным шелковым костюмом, изящным, почти птичьим движением.

— Он очень скучал, бедняжка. Вот потому он и бросился в политику. Я всегда считала это ошибкой. Твой прадед и твой дед не имели политических амбиций. Твоего деда пытались убедить бороться с Франклином Рузвельтом за кресло губернатора, но он не захотел даже слышать об этом. Он слишком сильно презирал людей, которые продаются, чтобы стать кем-то.

— Не знаю, как насчет Рузвельта, но не думаю, что отец мог продаваться, — чопорно сказал Роберт.

— Мой бедный мальчик, ну, конечно, мог. В тот миг, как он покинул рабочий кабинет, он выставил себя на продажу, точно так же, как и ты. Как и Франклин. О, не смотри так потрясенно. Не за деньги, я это знаю, но ведь есть и другие способы купить: похвалы, лесть, аплодисменты черни. Политические амбиции — ужасная вещь. Посмотри, что они сделали с кланом Кеннеди. Твоих прадеда и деда нисколько не беспокоило, что люди о них думают или пишут — они были выше всего этого.

— Времена изменились, бабушка, — мягко сказал Роберт. Он понимал ее чувства, но знал также, что ее представления о жизни устарели. При жизни Кира его личное состояние превосходило банковский счет любой корпорации в стране. Он покупал и продавал сенаторов, издателей газет, даже президентов, беззастенчиво, всегда через агентов, ибо был слишком горд, чтобы связываться с человеком, которого может купить. Он был пауком, а центром его паутины была простенькая комнатушка без окон в конторе на Нижнем Бродвее, где стоял расшатанный круглый стол с латунным колокольчиком на нем, чтобы вызывать посыльного со свежими чернилами, и единственное дешевое деревянное кресло.

Здесь он сидел, улавливая далекие колебания, другим не говорившие ничего: падение цен на гуано в Вальпараисо, бури в Канзасе, банкротство в Лондонском Сити, слухи о том, что засуха в Техасе оказалась не такой уж страшной, как было принято считать, складывая в уме все фрагменты некой огромной головоломки, а потом, благодаря какому-то редкостному наитию, или, возможно, просто яростной, упорной концентрации, рассылал приказы покупать, продавать, лишать права пользования, небрежно нацарапав медным пером несколько отрывистых строчек на клочке бумаги, которые так часто приносили разорение его конкурентам или миллионам мелких вкладчиков, а порой даже целым государствам и их правительствам. Сегодня Америка контролируется безликими корпорациями, и капитал самого низшего дивизиона любой из них превосходит личный счет любого из Баннермэнов, в то время, как политиканы, столь презираемые Киром, забрали в правительстве такую власть, какую он не мог даже и представить.

Кеннеди, будь они прокляты — старик[9] уж точно — правы: сила теперь не в деньгах, а в политической власти, при условии, что у тебя кишка не тонка этим воспользоваться. Богатство больше не является целью само по себе — это просто путь к чему-то иному, и нет ни смысла, ни доблести в том, чтобы нянчиться с ним ради грядущих поколений, будь они неладны. Роберт знал, что отец это понимал — понимал лучше, чем кто-либо, но никогда бы в том не признался. Он был как священник, не веривший более в учение церкви, но не имевший мужества с ней порвать.

Роберт вспомнил, как однажды в детстве, до отъезда в Гротон, его наказали за то, что он не заносил свои ежедневные расходы в маленькую записную книжечку в черном кожаном переплете, — это входило в семейную традицию (на конец каждой недели расходы не должны были превышать определенной суммы, составлявшей по меньшей мере 10 процентов от карманных денег, прибавляемым к «сбережениям»), и он набрался храбрости спросить отца, записывает ли он в книжечку свои ежедневные расходы, прекрасно зная, что это не так. «Я делал это, когда был в твоем возрасте», — сказал отец со столь вызывающей резкостью, что Роберт угадал за этим смущение, возможно, даже вину. Ибо оба они знали, что это далеко не правдивый ответ. Кир и Патнэм вели учет своих ежедневных расходов в черных записных книжечках до самой своей смерти, словно это был некий религиозный ритуал, да, по их понятиям, так оно и было.

Отец, ясно понимал Роберт, хотел от своих сыновей того, чего не желал делать сам, но никогда не мог заставить себя в этом признаться. Роберт хотел бы, чтобы у них было время прояснить все окончательно, и вдруг увидел лицо отца так четко, словно тот был в комнате, услышал знакомый, нетерпеливый голос…

— Я говорю: не думаю, чтобы времена изменились к лучшему, — бабушка возвысила голос. — Ты оглох?

— Нет-нет, я просто задумался.

— Нет смысла беседовать со мной, если ты витаешь где-то в облаках. Это крайне невежливо. Скажи мне, если я наконец сумела вернуть твое внимание — что ты думаешь о девушке?

— О девушке? Она выглядит очень хорошенькой.

— Я не это имела в виду.

— Конечно, нет. Ну, честно говоря, я думаю, что она выказала храбрость.

— Храбрость? Разумеется, явиться сюда без приглашения скорее даже редкостная наглость, но она вовсе не такова, какой я ожидала ее увидеть. Я хотела бы узнать о ней побольше.

— Я тоже.

— Я попросила Кортланда разузнать, что возможно.

— Бабушка, де Витт в делах подобного рода бесполезен. Это может сделать Букер — хотя я заметил, что он не сумел выставить ее с Пирога.

— Мистер Букер — юрист. Вряд ли от него можно ожидать, что он будет заталкивать молодую женщину в машину. Очевидно, она это сообразила. Кроме того, твоя позиция тоже не безупречна. Я заметила, что в церкви ты из кожи лез, чтобы очаровать ее.

— Ну, не совсем.

— Я не слепая.

— Я думал, что так будет умнее предотвратить скандал.

— Мне не показалось, что она хочет скандала. В целом, она держалась удивительно хорошо. Непонятно, зачем она вообще решила приехать. Это явно далось ей нелегко.

— Думаю, ее толкнул на это тот малый, Вольф. Я его немного знаю, Возможно, он стоит за этим с самого начала.

— Ты так считаешь? Я бы не была настолько уверена.

— Ну, скажем, заявление о браке… это как раз именно то, что способен выдумать Вольф.

— Да? И ты не находишь, что там может быть нечто большее?

Он изумленно уставился на нее.

— Господи Боже! Ты же не думаешь, что она говорит правду? Совершенно очевидно, что она лжет.

— Надеюсь, что ты прав — но умение судить о молодых женщинах, Роберт, никогда не принадлежало к числу твоих достоинств.

Он почувствовал, как румянец заливает его щеки. Бабушка никогда не забывала — и не прощала, — его брака и последующего скандального развода, сыгравшего немаловажную роль в ею поражении как кандидата от республиканской (консервативной) партии в борьбе за кресло сенатора Соединенных Штатов от Нью-Йорка.

До него впервые дошло, что бабушка действительно допускает возможность, будто девица Уолден говорит правду. Конечно, он и сам на миг было уверился в этом, но затем решительно отогнал подобную мысль, убедив себя в ее нелепости. Но, если Элинор способна спокойно сидеть здесь на своей музейной софе и рассуждать об этом, тогда к такой возможности следует относиться серьезно.