Затем, к удивлению Алексы, миссис Баннермэн заговорила. Ее четкий, безжалостный голос изрек окончательный приговор.

— Нам нечего больше обсуждать. А вам нечего здесь делать. — Она сделала паузу. — Пожалуйста, уйдите.

Сказать действительно было нечего. Алекса вышла, проследовав за дворецким через огромный пустой холл на усыпанный гравием двор, где поджидала машина.

Это был худший момент после смерти Артура, и долгая одинокая дорога в Нью-Йорк, предстоящая ей, казалась невыносимой — словно она предавала Артура.

Саймон, по крайней мере, вел себя безупречно, как всегда, когда дела оборачивались к худшему. Он засунул ее в ванну, приготовил ей выпить, несмотря на ее возражения, и размассировал ей шею, пока она сидела у камина в махровом халате, пытаясь прийти в себя после двух часов молчаливых самобичеваний на заднем сиденье лимузина Роберта Баннермэна.

От коктейля, как она и ожидала, ей стало только хуже. Ей бы хотелось, чтоб кто-нибудь поддержал и утешил ее, но единственный человек, способный это сделать, был Артур. Она даже почувствовала себя изменницей, когда Саймон массировал ей шею — в конце концов, как бы это выглядело, если б кто-нибудь мог увидеть ее, недавнюю вдову, полупьяную (ну, ладно, даже и на четверть не пьяную, честно говоря), сидящей в банном халате в объятиях бывшего любовника? Она непроизвольно отодвинулась и забилась в дальний угол большого кожаного дивана, поджав под себя ноги и обхватив колени руками, однако чувство вины осталось.

Саймон вздохнул. Он сел на другой край дивана, сохраняя дистанцию, и взглянул на нее.

— Ты не виновата, — сказал он.

— Знаю. Но я была неосторожна.

— Бывает. Баннермэны не любили тебя раньше. Они еще меньше любят тебя сейчас. Ну и что? Почему это тебя волнует?

— Потому.

— Исчерпывающий ответ. Послушай. Согласиться скрыть твой брак с самого начала было ошибкой. Тебе любой это скажет. Тебе никогда не следовало давать обещание Роберту. Теперь все это вышло на свет благодаря случайности, и это гораздо лучше.

— Ты просто не понимаешь, Саймон. Я думала, что Элинор Баннермэн начинает хорошо ко мне откоситься. Я действительно почувствовала в какой-то момент, что она готова принять меня.

— Пойми, единственное, что ты можешь сделать, дабы доставить удовольствие семье Баннермэнов, это броситься под автобус.

— Я тебе не верю.

— Тогда попытайся. Попытайся привыкнуть думать, что ты права, а они — нет. Ты была замужем за Артуром Баннермэном. Ты — его вдова. Они не хотят этого признавать. Не ты создала проблему, а они. Неужели бы Артур захотел, чтоб ты приползала в Кайаву, поджавши хвост?

— Не знаю.

— Нет, знаешь. Лично я считаю, что тебе бы следовало заключить сделку, принять деньги и свалить — и забыть о планах Артура относительно этого проклятого состояния. Но раз уж ты преисполнилась такой чертовской решимости выполнить его желания, тогда сделай это и прекрати беспокоиться о том, нравишься ли ты Баннермэнам. Или ты миссис Баннермэн, или нет. Если да, так встань и скажи это, Бога ради! Здесь ведь нечего стыдиться, правда?

Она помотала головой.

— Нечего.

— Так перестань винить себя. Ты вдова. Они обязаны оказывать тебе — ну, я не знаю что — уважение, сочувствие, что-нибудь, а вместо этого они желают, чтобы ты скрывала свое замужество, потому что это их устраивает. Так черт с ними, Алекса! Они опомнятся, когда ты победишь, а может, и позже. Это не твоя проблема, как им уживаться с тобой, это их проблема. Я хочу сказать — для меня большая новость, что брак, заключенный в штате Нью-Йорк, не считается законным, пока его не одобрят Элинор Баннермэн или Роберт. Верно?

— Верно. — Как ни странно, она сразу почувствовала себя лучше. Саймон все расставил по местам. Лучше, чем кто-либо, она знала, что чувство вины ничего не изменит и не искупит содеянного. Это ложный выход, который заводит лишь в тупик. Ей понадобились годы, чтобы выбраться из него.

— В ближайшие дни тебе придется выдержать гораздо больше шумихи, чем прежде, — продолжал Саймон. — Лучше тебе подготовиться. Мне противно это говорить, но эта квартира может быть для тебя не самым подходящим местом, когда репортеры тебя отыщут.

На миг ее охватила паника.

— Саймон, не говори так. Куда мне деваться?

— Не знаю. Я бы посоветовал тебе уехать из города.

— То же говорила мне Элинор Баннермэн.

— Ну, так она не ошиблась, хотя ее резоны, вероятно, отличались от моих. Она хочет, чтобы ты исчезла из виду и не могла рассказать свою историю. Я думаю, тебе следует рассказать свою историю, а потом исчезнуть из виду, ради собственного душевного спокойствия.

— Я так далеко не заглядывала.

— Тогда тебе лучше начать прямо сейчас. Бьюсь об заклад, Роберт уже обдумывает дальнейшие ходы.

— Не представляю, что он может сделать.

— Не будь идиоткой. Он многое может сделать. Между прочим, когда ты совершала свое паломничество к помещикам, звонил Дэвид Рот: Он сказал, что позаботился о твоей проблеме — что бы это ни значило. Довольно странно, но во время разговора он пытался продать мне квартиру на Сентрал Парк Вест. Сказал, что уже беседовал об этом с тобой, и ты сочла это хорошей идеей.

— Ничего подобного я не говорила.

— Так я и подумал. Ты доверяешь Роту?

— Пожалуй, Артур доверял.

— Ага. Сказано, как подобает настоящей миссис Баннермэн. — Саймон встал. — Спокойной ночи, — сказал он, послав ей воздушный поцелуй. — Courage[38]! — добавил он по-французски, он переходил на этот язык всегда, когда прощался.

Она взглянула на него с благодарностью за то, что ему удалось, несмотря ни на что, ободрить ее.

— Courage, — повторил он с грустной улыбкой. — Что-то мне подсказывает, что в ближайшие несколько дней она тебе понадобится.

Букер, съежившись за рулем взятой напрокат машины в своем плаще с бархатным воротником, тоскливо глядел, как «дворники» сражаются со снегом, и в конце концов решил, что они проиграют.

Он уже совсем собрался было выйти наружу и очистить окна, как вдруг вспомнил о том, что обут в английские туфли ручной работы стоимостью двести пятьдесят долларов. Как ни плохо он мог разглядеть из занесенной снегом машины обитателей Ла Гранжа, они выглядели для него словно на иллюстрациях из каталога Сейрса: редкие прохожие на Мэйн-стрит были одеты в неуклюжие парки, галоши, кепки с наушниками. Мягкая шляпа Букера и перчатки из свиной кожи лежали рядом с ним поверх портфеля, подаренного ему Сесилией много лет назад. Портфель был единственным предметом, которым он мог бы очистить лобовое стекло.

Отношение Сеси к деньгам уже тогда удивляло его, и оно по-прежнему оставалось одной из преград между ними, хотя и не самой серьезной. Она была, должен был он признать, откровенно скупой. Нижнее белье она приобретала себе на дешевых распродажах — «практичные» хлопчатобумажные трусы и лифчики, из тех, что обычно покупают девочкам-подросткам перед поездкой в летний лагерь. Даже при тех редких случаях, когда она видела нечто такое, чего бы ей очень хотелось — сумочку или туфли, она, как правило, отговаривала себя от покупки, без тени иронии произнося: «Это для меня слишком дорого».

Сеси противостояла проблеме семейного богатства, непререкаемо отказываясь признать, что у нее есть деньги, поэтому трата на портфель в пятьсот долларов от Крауча и Фицджеральда, из седельной кожи, с медными углами, золотыми инициалами, сложным замком и достаточным количеством застежек и завязок, чтобы взнуздать лошадь, конечно, служила с ее стороны признаком истинного чувства — или так время от времени уверял себя Букер при отсутствии более свежих доказательств.

Конечно, портфель был достаточно прочным для того, чтобы сбить снег с любого количества окон, но Букер не мог заставить себя обойтись так с подарком Сеси. Кроме того, она восприняла бы малейшую царапину на нем как личное оскорбление. Он включил обогреватель на полную мощность, и надавил на акселератор. В машине стало жарко как в парилке какого-нибудь дешевого атлетического клуба и лобовое стекло понемногу очистилось. Он включил передачу и пополз дальше, скользя из стороны в сторону на обледенелом снегу, в то время как мимо проносились пикапы, обдавая его слякотью.