— Какой же ты "классик", если так пишешь, что ни черта не разберёшь?

— А кто в Матиссе раньше разбирался? Подожди, помру, тогда разберёшься.

Я смотрел на Гурова и чувствовал в нём какую-то страшную внутреннюю силу. Есть в этом человеке нечто подземное, тёмное, к чему он прислушивается, но разобраться в себе не может. Он не ставит себе ни меркантильных, ни жизненных целей, ничего не планирует. Живёт, как корявый, но сильный дуб, ждёт, ищет в жизни гармонию. Ищет и не находит. Чем он кончит? И Хвост, и Гуров уже побывали в "психушках". Но, может быть, это и есть норма для подлинных художников?

Я присутствовал на "Триумфе" Хвоста. В "Русской мысли" было напечатано объявление, и потому собрались все русскоязычные поклонники Хвоста.

В надежде на покупателей Лёша выставил свои работы: живопись, деревянную скульптуру, коллажи. Пришли и иностранцы, но меценатов среди них не было.

Гости обнимались с художником, поздравляли, дарили, в основном, коньяк, осматривали работы и двигались к столу с бутылками, русским винегретом и конфетами. Долгих официальных речей никто не произносил, атмосфера была дружеская.

Это была моя последняя встреча с русским Франсуа Вийоном, легендарным Хвостом, творчество которого, как в капле воды отразило поиск молодых художественных сил в условиях коммунистического загнивания.

С тех пор прошло десять лет. Главных героев этого очерка уже нет среди живых. 24 января 1992 года погиб Юрий Гуров. Смерть его была странной и нелепой.

Он приехал в Россию на открытие своей выставки в Этнографическом музее Петербурга. Навестить родителей, живших в Псковской области, он отправился не один, а с друзьями художниками. Возвращались, мягко говоря, навеселе. На обратном пути он рассорился с кем-то, отказался дальше ехать, выбежал из машины в тёмноту зимней ночи и погиб под колёсами встречного потока. Статья о смерти друга была помещена в "Русской мысли" за подписью Алексея Хвостенко.

Онкологическая операция ненадолго продлила жизнь Николая Любушкина. Он умер в Париже от последствий заболевания. О судьбе его работ мне ничего не известно, хотя я пытался разыскать для Русского музея его замечательное полотно "Несение креста по Босху".

Хвост успел четыре раза побывать на родине. Он устраивал показы своих работ, давал концерты, записывал диски. Повсюду его сопровождали друзья и поклонники. Скончался он в московской больнице накануне открытия своей выставки в Центральном доме художника. Смерть наступила 30 декабря 2004 года от сердечной недостаточности на почве пневмонии в московской больнице. В этот год Хвосту исполнилось шестьдесят четыре года.

Хочется верить, что неприкаянная душа художника обрела покой в том "Рае", о котором он любил петь:

Февраль, 2005 г.

Постоянно думаю об этом телефильме. "Школа" — это противно, как правда. И так же прекрасно, ибо заставляет душу проснуться.

Герои фильма говорят современным изощрённым сленгом, но подростковый сленг существовал всегда. Как и мат. Мы при учителях не матерились, теперешние школьники это себе позволяют — нет страха, как нет и стыда.

Но я спрашиваю себя, что руководит поступками — слова или чувства? Можно курить, материться, но при этом любить семью: мать, отца, сестру… А можно жить с пустой душой. Школьники Валерии Гай Германики живут с пустыми, холодными душами. Почти все. И в этом — отвратительная правда.

Они не виноваты, их такими сделало время. Государство не щадило их отцов и дедов, ложью и безразличием к их судьбам выхолостило души, сделало озлобленными циниками, трусами или рабами. У них уже не осталось сил на любовь. Жестокое государство выжгло у многих даже этот последний положительный инстинкт — любовь к своим детям. Их дети в этом мире бродят брошенные и бесприютные. У абсолютного большинства нет дома. Есть конура, куда не хочется возвращаться. Иногда эта конура роскошно обставлена, но это не меняет дела. Подвал, лестница под чердаком, подворотня — вот их подлинный дом, вот где им хорошо.

Сейчас общество оскорбленных взрослых раскричалось: "Это не так", "Тут не вся правда", "Наши дети не такие монстры"… Именно такие. В нашем фарисейском обществе они всегда будут оставаться такими. Взрослые тридцати-сорока лет, выросшие из таких же зверёнышей, постепенно приспосабливаются жить лицемерием. А лицемерие — это повседневное, мелкое, общественно-необходимое враньё. И в этом вранье, помогающем выкормить потомство, их дети растут моральными уродами.

Но беда в том, что так было всегда. Мне скоро семьдесят пять, за плечами более трёх поколений. Но мне не повезло, я тоже без дома. Правда, тогда было другое время. Наши родители выживали в сталинском страхе и послевоенной разрухе. Их голодные дети тоже, как могли, выживали — чаще воровством. И потому почти все мои сверстники сгинули по тюрьмам.

Я выжил. Как и многие герои телесериала, я ненавидел школу. В старших классах, не думая о последствиях, прогуливал месяцами. Материнскую брань воспринимал, как надоевший шум. Бабушку, которая готовила еду, не замечал. Я говорю не о внешнем облике — не замечал душой, как не замечал и учителей.

Люди думают, что бездушие и детский эгоизм — временный период роста. Но это не так. Любой этап жизни — печать на будущем. Соскоблить её с души так же трудно, как удалить наколки с кожи. Сейчас мне больно и стыдно об этом писать.

Но не стал ли сериал "Школа" исповедью режиссёра? Ведь она сама в школе была на домашнем обучении, а, став оператором, начала снимать порнофильмы (я даю сведения из Интернета). Опыт общения с "отвязной" молодёжью у неё немалый. Снимает она с 19 лет, сейчас ей 25. за плечами фильмы "Девочки", "Мальчики", "Пусть все умрут, а я останусь" и другие. В своих интервью она не скромничает: "Я люблю, а другие еб ся". Встаёт вопрос: не является ли она сама прообразом той отвратной девки в сиреневых колготках (если это так, она бесстрашный человек), которая рычит на свою бабушку, кормящую её супом: "Мне и на тебя, и на твоего деда, и на твой супчик на ать! Чтоб вы все сдохли!"

— Ты — чудовище! — в ужасе шарахается бабушка.

— А ты — не чудовище? А дед — не чудовище?

И ведь она по-своему права. Мы не знаем характеров деда и бабушки, возможно, они добрые люди, но они — люди советские, выросшие в общественной лжи, с которой во все времена сражаются молодые. Если жизнью героев фильма не овладеет пьянство и наркотики, они вырастут такими же лицемерами, как их родители и деды. Но, скорее всего, произойдёт именно это. В школах наркомания становится повальным бедствием. Наркоту под маркой "курительных смесей" продают уже готовыми упаковками в автоматах и в киосках подземных переходов. Наркобароны так же нужны государству, как и олигархи. Борьба с наркотиками — всего лишь фикция, как и борьба с коррупцией.

В этом сериале школьники пока курят только "травку", но всегда готовы перейти к более серьёзным "экспериментам".

Страшными словами, обращёнными к родителям, заканчивается её фильм "Пусть все умрут, а я останусь". Даже матерщина тут кажется художественно оправданной. Напряжение борьбы маленького человека со всем миром — общественной системой, школой, семьёй — достигает предела, при котором школьница обретает такую силу ненависти, что становится страшна своим родителям. Они вдруг понимают, что их ребёнок вышел на бруствер и уже не боится смерти. Более того, девочка жаждет смерти, потому что дальнейшее пребывание во враждебной среде превратилось для неё в сплошную пытку.