- Я не хочу, чтобы ты умер, - пробормотал Константин. - Это несправедливо, я не хочу. Мне кажется, это ошибка, почему это не может быть ошибкой? Например, туберкулез, и мы бы тогда уехали в горы, в Швейцарию, там хороший воздух. Или помеха на снимке, а на самом деле у тебя ничего нет, просто бронхит, недолеченный кашель, а все поверили рентгену и решили тебя похоронить. Но это же глупости, невозможно, чтоб врачи не могли ничего у тебя найти так долго, невозможно, чтоб они ничего не знали, значит, они просто ошиблись, вот и все.
- Да нет, - сонно сказал Эрик, - они знали. Я тоже знал, давно, уже несколько месяцев. Только не хотел никому говорить, это бессмысленно. У меня и так было очень мало времени.
- Ты мог бы сказать мне.
- Чтобы ты сорвался и приехал ко мне? Глупо. Ты все равно бы не смог помочь. Незачем было приезжать.
- Незачем приезжать и не надо любить тебя. Одна и та же стадия отрицания: незачем, нечего, не стоит, никогда. Как ты можешь быть таким жестоким?
- А Рудольф спрашивал, как я могу быть таким злым, вы задаете одинаковые вопросы. У меня дурной характер, пора бы заметить за столько-то лет. Я всем причиняю боль. Ты знаешь это и все равно от меня не уходишь.
- У меня высокий болевой порог. Я могу потерпеть.
- Тем лучше, потерпишь, когда я умру. Прости, я очень хочу спать.
Он уснул, позабыв, что успеет выспаться без снотворного, задышал сухо и тяжело, приподняв голову на подушке. Как быстро Константин привык к его дыханию, как не страшна, а странна казалась смерть: еще несколько дней, и Эрик протянется неподвижно, остынет и окаменеет, пятна тления проступят на его белой коже, потом он начнет гнить, потом его сожгут, выгребут золу и похоронят, и Эрика больше не будет нигде на свете, и весь свет будет Эриком. Имя расстанется с телом, перейдет на бумагу, попадет в некрологи, в статьи энциклопедий, затеряется в периодике; тело расстанется с именем, рассыпавшись в печи, и произнесенное "Эрик" коснется кого угодно, отнесется к кому угодно, кроме Эрика, которого Константин так любил, кроме Эрика, который утратит все - и эти два слога тоже, "э-рик" превратится в "у-мер", будто его всегда так и звали (заменить одну букву у Бродского, и получится "Памяти Э. Б."). Не было ни утешения, ни посмертия, почти уловимость означала неуловимость, повсеместность означала выключенность из мира, а беспредельность - неисцелимую, терминальную невидимость; Эрик наконец-то исчезал совсем, переставал быть где-то, таял в руках Константина, и ни мольбы, ни лекарства, ни инъекции омелы не могли остановить это таяние. "Готовьтесь к худшему", - предупреждали его, но худшее наступало без подготовки; "Могут начаться боли, вы ничем ему не поможете", - разве что возьмете себе его боль, ко цават танэм, по армянской поговорке (кто-нибудь здесь понимает армянский?), ведь у вас высокий болевой порог. Он знал это и все равно не уходил, он, еще здоровый, пытался разделить с Эриком болезнь, уступить болезни, не теряя ни достоинства, ни отчаяния, ни чести своей, он хотел умереть вместе с Эриком, в ту же секунду или на секунду позже, и все это было напрасно, одна и та же стадия отрицания расширялась, вмещая не только "не", но и "без", "я не буду жить" преображалось в "я буду жить без Эрика", мне некуда деваться, мне придется жить без него, мне придется умирать без него, а это гораздо страшнее.
На столике тикали часы, и ремешок сохранял форму запястья. Константин придвинулся к Эрику, укрыл одной рукой, не обнимая, и ощутил, что этот распад необратим, знал раньше, но ощутил впервые: привычная худоба вдруг стала непоправимой, несовместимой с жизнью. Как тут не вспомнить, что говорил ему врач когда-то, до всех смертельных диагнозов, в конце семидесятых, в начале восьмидесятых, в то неопределяемое, прекрасное время, когда они с Эриком были счастливы (если только - и это обязательное примечание - если только Эрик вообще с кем-то мог быть счастливым); как не вспомнить, что говорил этот врач, сердито сверкая очками и покачивая головой: "Вы его родственник? Ах, вы друг, вы живете с ним вместе? Видите ли, первый случай в моей практике - а у меня, поверьте, большая практика, я работаю двадцать пять лет, а такого не видел: чтобы у взрослого человека в Канаде было истощение. Это похоже на анорексию, anorexia nervosa, чаще встречается у женщин, но иногда бывает и у мужчин. Убедите его обратиться к психиатру, проследите за его питанием, иначе все это может кончиться плохо". Он был прав, все это кончилось плохо, anorexia nervosa по буковке, по буковке перешла в cancer pulmonum: четвертая стадия, метастазы, неоперабельно, безнадежно; с примесью - неподтвержденной, неопровергнутой, - syndrome comparati defectus immunitatis, до чего же утешительно звучала латынь, напоминая о Катулле вместо Галена, и губы сами шептали, улыбаясь: "Huc est mens deducta tua mea Lesbia, culpa, atque ita se officio perdidit ipsa suo, Лесбия, мой рассудок тобой окончательно сломлен". И доведен до того, что не способен теперь перестать любить, что с ним ни твори, как мало времени ни отмеряй на эту любовь.
И Константин понял, что такое смерть: это высылка в двадцать четыре часа или в сорок восемь, это лишение гражданства, которое никак нельзя опротестовать и отсрочить тоже нельзя. Они оба не жили в таких странах, откуда высылают (в лучшем случае - если не сажают сразу), они понаслышке знали, как это бывает, когда приглашают в неприметную контору, куда идти все дворами, дворами, и там говорят: ну, вот вам пришел вызов из Израиля, или - давайте паспорт, будем оформлять, или - не любите вы своих родных, не любите, или - сами выбирайте, либо уезжаете, либо пожалеете, что вам больше нравится. С нами-то ничего подобного не случится, думали они, мы граждане приличной страны, оседлые иммигранты, с правами не птичьими, а человеческими, к нам нет претензий, у нас тут и суды, и гласность, и пресса, чуть что - поднимется шум. И все-таки Эрика вызвали куда-то и даже не предложили уезжать или пожалеть, а просто сказали: чтоб духу вашего здесь не было к началу месяца, чтоб души вашей не было больше на земле. Очень жаль, но сами понимаете, вас предупреждали, что нужно быть осмотрительнее? предупреждали, и не раз; просили вас бросить курить? еще как просили; советовали перестать пить, начать есть, проверить легкие, сердце, печень, что там еще, желудок, и не усмехайтесь, нет ничего смешного, вам советовали, вам намекали, с вами по-хорошему говорили, а вы не послушали - ну и вините теперь себя самого, мы ни при чем, распишитесь вот здесь, на завещании, и умирайте, операцию вам делать не станут, все сроки пропущены, нечего резать, только вскрывать.
Но и вскрытия не было, не будет, бедное тело оставят в покое, потому что все ясно, заключение составлено по всем правилам, нет никаких загадок: вот причина, вот следствие, вот печать, можете хоронить и даже сжигать, науку он больше не интересует. Мы когда-нибудь встретимся? - нет, никогда не встретитесь, величава ваша разлука, ибо навсегда расстаетесь, и один уже не догонит другого, незачем и пытаться догнать. Как в стеклянной коробочке аэропорта улетающие, вызванные, оформленные махали со второго этажа остающимся, махали из-за таможен и облаков, бросая прощальный взгляд на друзей, на врагов и на неподвижную землю, - так и Эрик, едва оглянувшись, уходил все дальше и выше, исчезал за последнею дверью, и Константин напрасно звал его, напрасно молил: позвольте и мне уйти с ним, раз ему нельзя остаться - со мной; всему свое время, молодой человек, и нечего угрожать самоубийством, вы не суицидник, побоитесь крови или бога, займитесь своими делами и не скандальте в уважаемом учреждении, сделали вас советником по художественным вопросам - вот и советуйте кому надо и не приставайте к нам, ступайте прочь, надоели. Константин очень тяжело перенес смерть Эрика, - вспоминал потом кто-то, нет, вспоминала коллега, подруга, бывшая рыжая, Нана без Атласки, - мы все были потрясены, но Константин - совершенно раздавлен (все они так говорят: "совершенно раздавлен"), и чем дальше, тем хуже ему становилось, он не мог себя контролировать, он срывался без причины, кричал, уходил с репетиций, он ругался с Линн и Валери (посмотрите в справочнике, кто такие Линн и Валери), он сам мучился и мучил всех вокруг, это было невыносимо. Мы хотели ему помочь, я хотела ему помочь, но что тут поделаешь, всем трудно, не ему одному, и мне кажется, он просто не желал выбираться, и не мог, и не смел жить дальше, жить без Эрика.
