- Я слышал, ты очень несчастен из-за меня. Или, вернее, так: мне говорили, что ты очень несчастен из-за меня. По-моему, это преувеличение.
- Да, и очень большое, преувеличенное преувеличение, гипер-гипер-пербола. Мало ли что говорят, я слышал, что это ты - очень несчастен из-за меня.
- Не надейся, не из-за тебя. И все-таки ты не очень-то счастлив. Кажется, это лит-литота, преуменьшенное преуменьшение. Или правда.
- Или правда. Мне очень трудно жить с тобой, - сказал Константин. - Но это не значит, что я несчастлив, это совсем другое.
- Я знаю. Мне самому трудно жить с собой. Почему же ты не уходишь?
- Ты хочешь, чтобы я ушел?
- Иногда хочу. Не очень-то я верю в твою любовь, - заметил Эрик. - Тебе просто удобно быть со мной, поэтому ты терпишь все, что бы я с тобой ни делал.
- Лесбия, мой рассудок тобой окончательно сломлен.
- Когда тебе нечего сказать, ты начинаешь читать стихи. Лучше уж просто молчи.
- И доведен до того, что не способен теперь ни относиться к тебе хорошо - если станешь хорошей.
- Ни перестать любить - что ты со мной ни твори. Я все это знаю, Константин, я тоже читал Катулла. Значит, ты окончательно сломлен?
- Значит, я не могу перестать любить тебя. Даже если мы расстанемся, даже если ты уйдешь к кому-то другому.
- Даже если я умру? - спросил Эрик.
- Даже если ты умрешь.
Лучше уйди, но не смей умирать, лучше жить без тебя - и все-таки на одном свете с тобой, прислушиваясь к шагам и звонкам: это ты, ты когда-нибудь должен вернуться. Как бы сам Константин хотел стать хорошим - чтобы Эрик относился к нему хорошо, как хотел иногда перестать любить, хоть и знал, что это невозможно: чем ни проверяй - разлукой, изменой, болью, а ответ сходился с написанным: "nec desistere amare", и все тут, и нет ошибки, а смертью он не проверял. Сколько раз они ссорились вдребезги, вдрызг, сколько раз повторяли, запинаясь от злости: "Если тебе... так плохо со мной, то я тебя не держу... совсем, убирайся, найди себе кого-нибудь неж... нежного, а меня оставь в покое, ты мне не нужен!" - и остыв, сходились снова, так и не отыскав никого нежного: нет времени на поиски, и все нежные давно разобраны, и нет на земле второго тебя, а нужен-то именно второй, третий, попросту - ты, это уже не привязанность, это аддикция. Как глупо взрываться из-за глупостей, давай взрываться лишь из-за умных вещей и людей, из-за принципиальных и несовместимых разногласий, из-за чего-нибудь очень серьезного - так, чтобы нельзя было помириться потом; если можно помириться, то и ругаться не стоит. А я люблю ссориться, отвечал Эрик, и чем пустячнее повод, тем лучше, а если тебе не нравится... я тебя не держу, заканчивал Константин и обнимал его за плечи, чтобы все-таки удержать. Какие мелочи, какие странности всплывали после смерти: видно, мертвый тяжелее леты, а мелочи - легче, они поднимались и покачивались, как кувшинки, обозначая место, где он был когда-то, где его больше не было. Отчего вы ничего не едите, Эрик, спрашивали его в шутку, вы считаете, что вам не идет есть цветное? Балетные всегда голодны, а Эрик - исключение, он никогда не голоден, хоть и балетнее всех балетных, и попробуйте-ка уговорить его пообедать, вот вы попробуйте, Константин. А он и пробовал: поневоле полюбишь готовить, если Эрик взамен - не полюбит, но согласится поесть; сколько правил существовало: срезать жир с щуплой цыплячьей грудки, где жира, поверьте, и вовсе нет, покупать только твердые помидоры, потому что мягкие отвратительны и похожи на красную кашу, не добавлять никуда розмарин и кориандр, ничего не печь - все печеное гадко пахнет, ничего не жарить - все жареное отдает маслом, не смешивать разные овощи (да, ему не идет есть цветное), никакой речной рыбы, старого сыра, шоколада, сливок, грибов, ни того, ни другого, ни третьего; столько правил - и даже если выполнить все, Эрик заупрямится и ни кусочка не проглотит: ему не хочется, он не голоден, вот и все. Потрудитесь кормить его хоть раз в день, так Константин просил друзей, уезжая осенью; кричите на него, ногами топайте, умоляйте, на коленях ползайте, делайте что хотите, но обещайте, что проследите за ним, не дадите ему не есть. Но силой его не заставишь, не пригрозишь: никакой репетиции, пока не закончите с супом, и не выдумывайте, не капризничайте, это очень вкусно, вы так доиграетесь, доголодаетесь, наживете вторую язву, испортите и желудок, и все на свете, вы так и умрете над тарелкой, ешьте же, наконец.
Что еще вспомнить странное, милое, теперь невыносимое - или тогда невыносимое, дурной нрав и беспричинные срывы, запои и злость, насквозь прокуренные комнаты, невытряхнутые пепельницы на столе, на полу, на всех подоконниках? Он любил гулять - впрочем, это не воспоминание, а ответ на анкетно-мемуарный вопрос: скажите, Константин, чем Эрик любил заниматься в свободное время, что он делал, когда не танцевал, не летал, не читал, снова не танцевал? И Константин повторял покорно: он гулял, он мог идти несколько часов подряд, не уставая, предпочитал асфальту - жесткую, высохшую или морозную землю, чтоб нога - как копыто, как говорил кто-то из таких же неутомимых бродяг, и чтоб вокруг не было людей, только абсолютная пустота и немного деревьев, украшающих пустоту. И вы шли рядом с ним? - да, я шел рядом с ним, стараясь не отставать, так недолго и заблудиться, мне незнакома эта местность; я молчал, мы оба молчали, трудно беседовать на ходу, почти на бегу, и не о чем беседовать, лучше дышать и смотреть на развилки, холмы, мельницы, редколесье. Как прохладен был воздух, как много было воздуха, как звенела земля от каждого шага, как тропинка поднималась все выше и выше, возносила себя и всех, кто ступал по ней, нет, бесполезно об этом рассказывать, все спутывается, все стирается; я передумал, я больше не хочу говорить, оставьте "Эрик любил гулять", но вычеркните остальное. Поговорите с теми, кто знал его, я его вовсе не знал, я с ним дружил - да, конечно, но как вы не понимаете, что у нас была за дружба, не притворяйтесь, вы все понимаете, я с ним спал, это можете не записывать.
А как же танец, Эрик любил танцевать? Впору сжать голову руками и зажмуриться, раскачиваясь от боли, впору взмолиться: хватит задавать вопросы, мы так не договаривались, я же сказал, что ничего о нем не знаю, я все забыл, я посторонний человек, он только спал со мною, он молча со мною спал. А вот лгать не надо, Константин, это некрасиво, он с вами целовался и дружил, переписывался и откровенничал - если вообще был способен откровенничать, но вот вы нам и расскажите, к чему он был способен, не замыкайтесь, вам же хуже будет, если замкнетесь. Ну, припомните, он любил танцевать или нет, как он относился к своему танцу, как переставал быть танцовщиком - долго ли мучился или не очень долго? И Константин отвечал беспомощно: он не мучился, он никогда не переставал - быть, не путайте отставку со смертью, он не любил, когда на него смотрят, но это совсем другое. Он сменил роли, потому что нельзя в сорок лет танцевать принцев, ловить лебедей, плакать над лилиями Жизели, нет, можно и в сорок, и в пятьдесят, никто не запрещает, но незачем, это смешно, есть же двадцатилетние, пусть они будут принцами, пусть они возятся со спящими красавицами, готовят силки для сильфид, прыгают свои entrechats six, huit, dix, brisé volé, grand jeté en avant et grand jeté en tournant, на то и юность, чтобы летать, на то и старость, чтобы тихо ходить по воздуху, не спеша и не глядя, перешагивать через облака. Как вам объяснить, что он все равно танцевал, но по-другому, и брал утренний класс, даже задыхаясь от кашля, это не преодоление, не превозмогание, ничего героического - подумаешь, утренний класс, ну, считайте, что это вредная привычка, так и запишите: классический балет - вредная привычка, а никакой не замок красоты, разрушает нервы, рвет сухожилия, уродует пальцы, не о чем тут вздыхать, нечего тут любить, но соскочить очень трудно, труднее, чем с героина.
Выход один: колоться тайком, без лишних свидетелей, передавая шприц таким же больным и безумным; пусть мальчики перерезают пространство своими grands jetés, распахнутыми ногами-ножницами, пусть вращаются, выгибаются, вьются, порхают, когда-то и Эрик порхал и вился, очаровывая кого чем: этого - чистотою позиций, этого - точностью приземлений, эту - отточенным стилем, эту - подавленной жестокостью, садистической сексуальностью - на сцене, только на сцене, в жизни это, поверьте, не так уж и очаровательно. Но теперь ему слаще стоять за кулисами и смотреть, как танцуют мальчики, и говорить им, запыхавшимся: "Это было невероятно, я такого никогда не видел!" - чтоб они гадали, похвалил он их или отругал; ему слаще учить их, следить за ними, задавать уроки посложнее - и вдруг, отбросив окурок, проделывать те движения, что им не под силу, с прежней, с нынешней, с вечной чистотою и точностью, жестокостью и сексуальностью (спросите у мальчиков, они подтвердят, что Эрик сексуален, и не смутятся; это восхищение, а не вожделение, да и он сам не хочет ложиться с ними в постель). Значит, он все так же танцует, он все так же - танцевал, и не с прежней, а с обретенной свободой: зрительный зал наконец-то исключен, отсечен упавшим занавесом, как сигарною гильотинкой, никто не пялится в четыре, в шесть глаз: два своих, два от очков, два от бинокля, никто не орет, как на стадионе, не мечет букеты через оркестровую яму, будто коктейли Молотова, на студенческих демонстрациях, верно, наловчились вот так метать. Каким бы я мог стать танцовщиком, вздыхал он весело, когда бы мне разрешили выступать в пустых театрах, когда бы сделали так, чтобы меня никто не любил. Право, было бы легче, если б меня не любили, если б меня не делали чучелом при жизни, "богом танца", "королем", вот умру - тогда и набивайте соломой, все равно забудете раньше, чем эта солома сгниет. И вот он умер, из него делали чучело, вздыхая: "Ушел великий, величайший, благородный, благороднейший, тонкокостный, тонкокостейший, тонкокостнейший, вот дрянное слово, ломает к черту весь ритм, надо выдумать что-то другое", - и не только ритм ломался к черту, но и Эрик разваливался на куски.
