Но как трудно добиться, чтобы его никто не любил: он очень старался, да ничего не вышло, его любили упрямо, что бы он ни творил, вопреки его дурным привычкам и дурному нраву, вопреки сигаретам и водке, злоязычию, гадким шуточкам, насмешкам в лицо, припадкам отчаяния и гнева, вопреки его отчужденности, нелюдимости, невыносимости, его любили вопреки ему самому, и он уступал этой любви - что еще остается, они, наверно, сумасшедшие, им нравится мучиться, вот чудаки. Ах, этот Эрик, он удивительный, он так умен и так добр, он интеллигентен - по крайней мере, так утверждают его русские друзья, бог знает, что они имеют в виду, но им лучше знать, - итак, он интеллигентен и остроумен, он прекрасный собеседник, прекрасный танцовщик, прекрасный руководитель, а кое-кто добавляет, что он еще и прекрасный любовник - по слухам, не по собственному опыту, те, кто знают, каков он в постели, молчат об этом, потому что отношения с ним, увы, связаны не только с постелью, и хоть он прекрасен под одеялом и в объятиях, но нельзя провести с ним все время лежа и обнимаясь, рано или поздно придется встать. И они, бывшие и не-бывшие любовники, вставали и одевались, и отмалчивались по-прежнему, год за годом, а потом вдруг срывались, и один говорил: "Но это было по-настоящему - тогда, с Эриком. Это была настоящая любовь", и второй добавлял скупо: "Я никого так не любил, как любил Эрика", а третий признавался: "Мне кажется, моя жизнь кончилась, когда Эрик умер", - и этот третий был Константин, так и не одолевший ни смерти Эрика, ни своей смерти.
Пусть не надеется, что это пройдет, пусть не думает, что ему померещилось, его жизнь кончилась, когда Эрик умер, и все, что с ним случилось потом, - это было его собственное, его персональное умирание, как будто исчезла последняя преграда, и теперь никто не защищал его, не мешал растворяться в морской воде, в тумане, в пене, откуда уже нельзя выкристаллизоваться наутро, "как Венера Анадиомена". Он сопротивлялся - но не всерьез, это тело барахталось и билось, не желая умирать, цеплялось за мир, как за край опрокинутой лодки, а сам Константин постепенно соскальзывал все глубже и то понимал, то переставал понимать, как мало ему осталось. Нельзя хоронить себя, Эрику бы это не понравилось - о, Эрику никогда ничего не нравилось, он был вздорный и въедливый, и с годами превратился бы в невыносимого старика; и Константин себя не хоронил, но менял города и контракты, шлялся по миру и ставил балеты - это хороший знак, будь ему совсем плохо, он бы лежал ничком и ничего не делал, какие уж тут балеты! - и с кем-то спал, забывая о презервативах: так и не привык, знаете ли, предохраняться, а теперь и приучаться поздно, может быть, вирус его обойдет, а не обойдет - ничего, все вокруг болеют, и это вовсе не страшно. В Дании перед репетицией подходили к нему танцовщики и говорили участливо: мы знали Эрика, мы работали с Эриком, это огромная потеря, мы до сих пор поверить не можем, мы вам очень сочувствуем, - и он отвечал: спасибо, спасибо, я сам не могу поверить, это ужасно, я его очень, - и замолкал, заключая в квадратные скобки "любил", переводя из печатной-ненапечатанной в устную речь: "я его очень [любил]". Видите ли, как странно, сколько времени прошло, а мне не становится легче, и порой мне кажется, что легче так и не станет, и еще меня знобит, должно быть, я простудился, и у меня бронхит, Эрик тоже объяснял, что у него бронхит, когда его спрашивали, отчего он так кашляет. Ерунда, давайте работать, давайте притворимся, будто ни вы, ни я не знали Эрика или хотя бы не знали близко, жаль, конечно, что он умер, но нельзя же грустить обо всех умерших, ему бы это не понравилось, он хотел, чтобы мы все были способны обойтись без него, и я пытаюсь, и у меня почти получается, так что, пожалуйста, давайте продолжим там, где мы остановились вчера, повторим и пойдем дальше.
И лучше не оглядываться назад, не перебирать снова и снова послеполуденные минуты, après-midi d'un mourant: проснувшаяся мушка ползла по стеклу, из-за белых стен звучал чей-то смех, стучал метроном, нет, пульс, и не размеренно, а неровно, все слабее и тише. Константин сидел рядом с Эриком и смотрел, как он уходит, во сне или просто в забытье, без страданий, но быстро, так быстро. Наверно, тут же стоял и врач, нельзя в больнице умирать без врача, а впрочем, врач здесь не нужен, и не поможет, смерть - это частное развлечение для частных лиц, отвернитесь, мне неловко при вас умирать, а при Константине - ничего, можно, я с ним спал, ел, жил, дрожал, потел, напивался до ослепления, корчился от боли, господи, чего я только ни делал с ним и при нем, а теперь - вот, пожалуйста, умираю. Их оставили вдвоем, как на последнем свидании, на котором, как известно, полагается разговаривать, так что не молчите, разговаривайте, и Константин повторял механически: я люблю тебя, не бойся, там очень хорошо, там столько людей, что уже не страшно, ты будешь не один, и я приду к тебе, мы опять встретимся, не бойся, я тебя там найду, мы расстаемся ненадолго, ты и не заметишь, как пройдет время, там вообще нет времени, ты проснешься и увидишь меня, не бойся, не бойся, не бойся, - и боялся сам, заговаривая свой страх, и чувствовал, что расстается с Эриком навсегда, никогда и нигде его не увидит, что нет ни бессмертия, ни продолжения, а если и есть, то не для Константина, что дальше - "японская гравюра", черная дыра, ничего, небытие, и сколько ни заклинай, оно не утратит частичку "не", не станет бытием, воскрешением, вечностью.
3
"Он был совершенно раздавлен", - вспоминал лет через двадцать последний свидетель, верный друг Эрика с одного из пяти континентов, держащегося на чем угодно, кроме ковбоев. Он опоздал в тот день, на несколько минут разминулся с Эриком и застал в палате одного Константина, склонившегося над постелью и над тем, что лежало в постели. "Жаль, что меня не было рядом. Мне кажется, Константин не годился для этого", - не годился для смерти, не умел совладать с ней, а может, никогда и не видел ее так близко. И каким он казался теперь опоздавшему бедному другу, выпрямляясь и улыбаясь измученно, каким он не казался, а был - отвратительным или жалким, циничным, лживым, совершенно раздавленным, окончательно сломленным? Но друг не читал Катулла, а если и читал когда-то, то все равно не вспомнил - до Катулла ли тут, до стихов ли и до латыни, - и шагнул к Эрику, закрыл ему глаза и поправил одеяло, как живому, сохраняя исчезающее тепло. И сказал Константину - негромко, брезгливо от горя:
- Возьми себя в руки. Ты сам виноват, надо было позвать меня.
- Чтобы он умер в одиночестве? - спросил Константин.
- Он и так умер в одиночестве.
Что это - ревность или зависть к удачливому любовнику, сорвавшему последний вздох, как поцелуй, к проклятому Константину, о котором все говорили: "И что Эрик в нем нашел, это же пустышка, тщеславный тип, может, с талантом, но без сердца", к бессердечному Константину, слагаемому, не изменившему своего места. Что это - грусть, возможно, грусть, напев, знакомый наизусть, он повторяется... тут уж надо дочитать до конца, хотя лучше бы просто молчать: и пусть, пусть повторится впредь. Как трудны отношения друзей и возлюбленных, окруживших одного человека, как холодно и зорко глядят они, подмечая все изъяны, и говорят потом, пожимая плечами: "Не понимаю, как он может его любить? Не понимаю, как может с нею дружить? Не понимаю, нет, решительно не понимаю". Прекрасная необъяснимость привязанностей ускользает от них, ничего им не растолкуешь, не стоит и начинать, легче всего - не сводить их вместе, приглашая в разные комнаты. Но они в конце концов сойдутся вместе, они уже сошлись - в больничной палате, над теплым и мертвым телом, и теперь им нечего делить, а они все равно делят, как будто Эрик может открыть силой закрытые глаза и сказать, кто ему дороже, кого он любит - непременно кого-то одного.
