Лучше всего - кататься, до рассвета или пока не кончится бензин, это так романтично - заглохнуть где-то за городом, на обочине возле поля люцерны, лаванды, клевера, у аккуратно промятых ведьминых кругов. А раз не заглохли, можно ехать - "все равно куда", и они ехали молча, даже не очень быстро, пока радио бормотало сонно и вдруг начинало петь, пока звезды осыпались густо, но гасли, не долетая до лаванды с люцерной. И не то чтобы не успеваешь загадать желание, а просто нет никаких желаний, лишь одно: вынести все, пережить и эту ночь, и следующий день; и не то чтобы здесь запрещено разворачиваться, но жаль оглядываться, жаль гнать не вперед, а назад: от сужающегося мира - к раздвинутому, освещенному электричеством. И они двигались дальше мимо разноцветных полей - днем разноцветных, а сейчас одинаково серых, мимо вдруг выраставших и исчезавших лесов, мимо спящих разбросанных домиков с пристройками, виноградниками, низенькими воротами, мимо исчисляемых и неисчисляемых предметов и состояний; радио бормотало, рассуждая о погоде на завтра, о локальных войнах, о зимней кампании восьмидесятого года, о приливах, разрядках, империях и панихидах, и, поперхнувшись, уже не пело, но читало напевно, картаво, на знакомом, но неузнаваемом языке, про то, что Джон Донн уснул, уснуло все вокруг, Джон Донн уснул, и море вместе с ним, и берег меловой над морем. Их тихонько покачивало в автомобиле, как в колыбели, дорога под ними и перед ними раскручивалась неторопливо, подчиняясь собственной скорости, а не числу на спидометре: бензин никогда не кончится, никогда не рассветет, вокруг наступало безвременье-беспространство, как новый сезон, что-то вроде ядерной зимы невосьмидесятого года. Эрик смотрел вперед, позабыв ли, что не один, - и совершенно точно, без "ли", позабыв о сигарете в руке: это не продолжение пальцев, но непременная переменная, неизымаемый элемент, бросить бы вовсе, ведь это вредно, но на пятом-шестом десятке бросать уже поздно, и рак легких ему обеспечен, передан по наследству, так что же теперь - отказаться и не курить? Как красиво его лицо, думал Константин, и как замкнуто и бесстрастно, трудно его фотографировать, и рисовать - еще труднее, нас разделяют годы, молекулы, мысли, и если я сейчас захочу прикоснуться к нему, то наткнусь на стекло или на камень. Лучше не прикасаться и не хотеть, молчать мертвенно, даже мертво, пока он сам не заговорит, пока не вспомнит о Константине - и вспомнит ли когда-нибудь, и не рассердится ли, что это лишь Константин, а не кто-то другой, а не один-единственный возлюбленный сильнее всех, "мой дорогой, мой любимый, я только что получил твое письмо, можешь ли ты простить меня, мне было так плохо, я сам не знал, что пишу тебе, но сейчас мне лучше, о, пожалуйста, не беспокойся, пока мы любим друг друга, мы будем счастливы", и так далее, строка за строкой, пусть не названо имя, но все и без имени ясно. Надо отвлечься, надо смириться: что поделаешь, раз он не может любить меня так же сильно, наверно, я сам недостаточно хорош для него (или - крохотное утешение - недостаточно плох). Или перечитать полученные письма, вернувшись домой, и вдруг наткнуться - среди упреков, насмешек, деловитых просьб - на внезапную, позабытую нежность: "Мой хороший, я очень скучаю, я хотел бы скорее тебя увидеть, когда мы в последний раз разговаривали по телефону, твой голос звучал так грустно, я знаю, что ты устал, мы оба устали, но потерпи еще немного, скоро мы встретимся и отдохнем, min lille død, вычеркнуто, mit lille liv".
- И все-таки тогда я тебе солгал, jeg forfulgte dig med vilje, я очень хотел увидеть тебя.
- А я хотел, чтобы ты хотел увидеть меня, кое в чем мы совпали. Впрочем, я бы не стал тебя выслеживать и преследовать, ну разве что случайно. Ибица такой маленький остров.
- И на нем некуда деться. Ты часто сожалеешь о том, что встретил меня?
- Я часто сожалею о том, что ты встретил - меня. Я тебе ничем не помог, ты уехал бы в Канаду или куда угодно без меня, ты и в Канаде устраивался сам, ты умеешь устраиваться. А я мешал тебе и мучал тебя, вряд ли что-то изменится в будущем, так и буду мешать и мучить.
- Я не против, мучай, мне это нравится.
- Сумасшедший греческий мальчишка. Тебе сорок лет, пора бы уже повзрослеть.
- И тут же состариться. Нет уж, я не согласен, сначала умру, а потом так и быть, повзрослею, не раньше.
- Как долго ждать, я не доживу.
- Не дай бог дожить до такого.
Не дай бог дожить и доехать до старости, до предела, пора поворачивать обратно, через стертую, через бывшую двойную сплошную - к предместьям, изменившимся необъяснимо за часы и века их отсутствия, небытия, к бедной юности, которую никогда, ни за что не догнать - все равно что бежать за проплывающим в реке созвездием, за проплывающей в высоте баржей; краска белела на бетоне, но запрета уже не было, и свидетелей тоже: поворачивайте, не стесняйтесь, вы ничего не нарушили, не нарушали, не за что вас штрафовать. Облака на востоке становились все светлее и тоньше, сквозь них проступало серое небо, а на западе держалась ночь, и они мчались туда, на запад, подражая перебежчикам: не найдем свободы, так хоть выспимся, обнявшись или разделившись, в политическом убежище одеяла, постели, спальни. Крошки табака тихо сыпались, сеялись из надломанной сигареты; в другой раз Эрик бы сказал себе: позвольте, вы чрезмерно расточительны, - и улыбнулся, разжигая спичкой огонек, а сейчас и не замечал своей расточительности, не просил Константина: прикури для меня, если не сложно. Полезнее тихо курить, чем колоться, нюхать, глотать транквилизаторы, ну, не то чтобы полезнее, но у каждого свои пристрастия, не так ли, и проще купить честерфилды, чем героин, и не прятаться, не возиться с растворами и шприцами. На вечеринках на маленьком острове они пробовали пару раз и ангельскую пыль, и кислоту, и мет - не метрополитен-опера, не путайте, - и соглашались наутро, что это ничего, забавно, пыль действует лучше всего, кислота кажется слабее, а у экстази раздутая репутация, преувеличенная слава, или им просто попалась подделка, надо было оставить одну таблетку и раздробить в порошок, подвергнуть анализу: разве ты, min lille, не учился анализировать экстази в своей химической школе? Но в общем наркотики им ни к чему, им и без наркотиков весело, и без ломки плохо, и неловко отказываться, когда угощают, а ты не знаешь, что это такое, а когда знаешь - легко ответить: спасибо, мне вкус не нравится, на мет у меня аллергия - да нет же, на метамфетамин, не на метрополитен-опера, хорош бы я был, танцуя там с аллергией, а экстази у вас все-таки поддельные, и вместо прихода от них мигрень. Давайте лучше выпьем и потанцуем просто так, не в мете, не под метом, под что-нибудь панк-рок-н-ролльное, что-нибудь он-энд-офф-битное, поверьте, это не хуже ваших таблеток, и никаких побочных эффектов, главное - вовремя остановиться, но это всегда самое главное, и если нет сил - что ж, падайте и притворяйтесь мертвым, о вас быстро забудут, а если вы не притворитесь и умрете по-настоящему - поздравляю, о вас забудут еще быстрей.
- Останови на минуту.
- Тебя укачало?
- Нет. Просто останови.
Я очень люблю тебя, пытался сказать Константин, как будто не повторял столько лет по кругу это люблюлюблюлюблю - уже без пробелов, без черточек: не "люблю-тебя-люблю", приличное признание приличного человека, а беспомощный, внеязычный лепет; я люблю тебя, я очень боюсь тебя потерять, мне будет очень плохо без тебя, пожалуйста, не умирай, не оставляй меня, я не могу быть без тебя, я просто не могу быть, когда тебя нет рядом. Но все превращалось в тошноту и муть, ему уже было плохо, рядом с Эриком, не одному, он молча дышал, опустив стекла, и у самой обочины шелестела лаванда, люцерна, черт знает, что такое, какая-нибудь кормовая трава. В таких ситуациях, в таком состоянии, в таком безумии выскакивали из автомобиля и говорили: мне кажется, между нами все кончено, поезжай, я доберусь до города сам, пешком или на попутке; или ничего не говорили, опрометью бросались в темноту, пересекая поле, не отзываясь на просьбы и окрики: тебе будет легче, если я исчезну без слов и без объяснений, я был и сгинул, ты меня не найдешь; нам надо разойтись, тебе от меня никакой помощи, мне от тебя никакого утешения, надо расстаться, незачем держаться друг за друга, лучше выйти в дверь, чем в окно с восемнадцатого этажа. И Константин согнулся, обхватив себя за локти, удерживая на месте, чтобы и вправду не рвануться прочь, не броситься в темноту, в кормовую траву с восемнадцатого этажа. Свобода и самоубийство сливались, становились одним словом и одним смыслом, и "я не хочу жить без тебя" сокращалось до грубого "я не хочу жить", ни без тебя, ни с тобой, не хочу, и все тут. Но Эрик положил ладонь ему на затылок, не очень-то ласково, вовсе не ласково, не помогая и не утешая, а отвергая и расстояния, и границы тела; не смей исчезать и пока не смей умирать, будь ты чужим, я бы не стал к тебе так прикасаться, я бы тебя отпустил, но я не отпущу, не надейся, сколько бы я ни ссорился с тобою, как бы ни отстранялся - ты не перестанешь быть не-чужим, я тебя не разлюблю, если так тебе понятнее, я уже не успею тебя разлюбить, значит - не разлюблю никогда. Успокойся, поедем домой, все равно, к тебе или ко мне, допустим, что это общее "к нам", у нас ведь было у нас; поедем, решим по дороге, к кому и куда, только успокойся, пожалуйста, нельзя так сходить с ума, и в твоем возрасте, и вообще, ни в каком возрасте нельзя.
