- Ты прав, меня все-таки укачало.
- Ты просто очень устал. Успокойся, поедем домой, ты поспишь. Мне не нравится, что с тобой происходит.
- Я больше не буду. Или оно больше не будет. То, что происходит со мной.
- Закрой глаза, Синклер.
- Гессе, "Демиан", последняя сцена. Ты тоже целуешь меня, как Демиан: не сам по себе, а по просьбе госпожи Евы?
- Да, потому что госпожа Ева и Демиан - это один и тот же человек. Философия с переодеваниями. Когда ты успел прочитать Гессе?
- Когда жил в Германии, давно, еще до встречи с тобой. А ты?
- Давно, уже после встречи с тобой. Страшно подумать, сколько лет мы с тобою знакомы. За это время успеешь забыть, что там все-таки было у Гессе, кроме этого поцелуя.
- И госпожа Ева и Демиан станут одним человеком.
13
Ну, полно философствовать и заставлять их читать Гессе, не читали они его, да кто вообще его читал. Надо сменить тему, поговорить о чем-нибудь веселом, чтобы расслабиться, вспомнить что-нибудь легкое, что-нибудь беззаботное, не все же им мучиться от мигреней, желудочных болей, непонимания и нелюбви. В каком-то из семьдесят первых годов (втором, третьем, четвертом, но не пятом, пятый уже точно - семьдесят пятый), зимою, под рождество, они очутились в Принс-Джордже: не спрашивайте, как их туда занесло, всем хочется иногда сгинуть где-нибудь на севере, а потом воскреснуть, вернуться через пару дней, хорошенько промерзнув, и согреваться, танцуя аллегро, не адажио, в адажио коченеешь еще сильнее, не хранишь, а теряешь тепло. Они просто очутились в Принс-Джордже, это заданное условие: парочка иноземцев, заплутавших туристов в белых свитерах, с сумками через плечо, а в сумках - трико и туфли, полотенца, зубные щетки, странный набор - и ни фотоаппаратов, ни путеводителей; посмотрим, как они справятся, как выберутся к концу задачи. Им повезло с погодою - всего-то градусов двадцать, и то по Фаренгейту, ни снега, ни льда, гуляй себе хоть по улицам, хоть в парке, хоть у реки, притворяясь, что прибыл автостопом из другой галактики и не понимаешь здешней жизни и английского языка. И не нужно играть в невидимку и неизвестного, их и так никто не узнает, не увяжется следом, выпрашивая автограф; лишь с Рудольфом опасно выходить из дома, его, наверно, знают и пингвины в Антарктиде, а с тобой безопасно, тебя пингвины не знают, и правильно делают, потому что я не люблю пингвинов, я люблю коал.
А нагулявшись вдоволь, они явились к сестре Эрика - ах, какое чудесное совпадение, у него тут, оказывается, есть сестра! - и остались у нее ночевать. "Знакомься, Бента, это мой друг Константин", - и другу отвели отдельную комнату, ну, не комнату, чуланчик с короткой кушеткой: что делать, простите, в подвале, где ночует Эрик, стоит всего одна кровать, не на полу же вам ложиться. Ничего-ничего, любезно уверял Константин, не беспокойтесь, я всегда сплю, свернувшись клубком, я прекрасно помещусь, это очень удобная кушетка, диван, софа, тахта, как ни назови, все равно удобно. А когда погас свет, и все стихло, когда уснула и хозяйка, и ее дети - четыре девочки, один мальчик, копия детской с Виолвея, - тогда Константин босиком спустился в подвал и забрался к Эрику под одеяло, с наслаждением вытянувшись во весь рост. У тебя лапы ледяные, сердито сказал Эрик, ты свалишься с температурой и сам будешь виноват. Но все-таки согрел его - в аллегро, опять в аллегро, отгоняя температуру, растирая все тело ладонями и губами, станцевал с ним па-де-де в спальне: менялись спальни, но не хореографический рисунок, переданный из ног в ноги, из бедер в бедра. Какие толстые стены в подвале, какие надежные перекрытия: можно стонать и даже кричать, никто не услышит. И утром хозяйка, которая ничего не слышала, сбежала вниз к Эрику и сказала: "Твой друг пропал, дверь к нему открыта, постель измята, я весь дом обыскала, его нигде нет, ни на кухне, ни в ванной, а уйти он не мог, замок заперт изнутри, Эрик, что случилось?" - и выговорив, выдохнув разом, увидела встрепанного Константина рядом с Эриком, в такой же измятой постели. Ничего не случилось, замóк и зáмок заперт изнутри, ключи на крючке, а гости на месте; это сцена из водевиля, из оперетты, не хватает лишь горничной в чепчике, невозмутимой горничной, чтоб поймала их не во сне, а в сиянии, в пламени, in flagrante, и сказала свое "кушать подано", "я просто проверяю", в оригинале - "just checking", одна-единственная реплика, но как хороша, стоит иных монологов. Доброе утро, Бента, чудесно выглядишь, не волнуйся, все на месте, никто не пропал, сядь на стол, отдышись, у тебя ноги дрожат, нельзя так переживать, ладно, мы виноваты, что не предупредили, мы идиоты, мы больше не будем, но знаешь, кушетка и вправду была коротковата, а он не настолько кот, не очень-то кот, чтобы все время дрыхнуть, свернувшись клубком.
Представь себе, Эрик, что сказала бы мать, если б все это увидела. И представлять нечего, Бента, она все это видела, и не один раз, только рядом со мной лежал не Константин, а Рэй или Рудик, вот и вся разница, важен факт, а не лицо или имя. Как указано выше, менялись лишь спальни, да иногда - партнеры, а па-де-де сохраняло привычные очертания; сдвиги и мелочи отличит лишь профессионал: тут другая поддержка, там замедлены темпы, тут элементы попроще, там посложнее, но финал постоянно прекрасен, тождествен себе самому. Мать не дожила до Константина, не познакомилась с ним - тем лучше, он бы ей не понравился, она бы нашла, к чему придраться: слишком смазливый, слишком кудрявый, смеется, болтает, рисует, танцует, наверняка лукавит, наверняка врет, он грек, от греков только и жди беды, опять Эрик связался не пойми с кем, мало ему было испанца с татарином, захотелось еще и грека, кто следующий - китаец или араб? А следующего не будет, некого больше хотеть, этот смазливый-кудрявый - последний друг, последний дружок, не считая каких-нибудь мимолетных учеников, с ними приятнее работать, чем спать, с этим недурно и спать, и работать, обретая - как в книгах напишут - "стабильность, о которой всегда мечтал". И незачем ждать беды, она сама придет, не от Константина, ни от кого, что ж сейчас об этом думать, пора вставать и умываться, и возвращаться с севера, с холода, подражая вечному шпиону и бланнуарным фильмам, жаль, что Эрик ни разу не сыграл шпиона, его бы непременно убили в конце.
- Когда мы состаримся, - сказал Константин, - купим квартирку в Венеции, маленькую, но с высокими потолками, на какой-нибудь улочке потише, на Calle della Morte или на Calle dell'Inferno, или на Calle del Diavolo, или еще на какой-нибудь, обязательно с окнами на канал и на горбатый мостик. Утром по каналу будет проплывать мусорщик, вечером - трубочист, а днем там никого не будет, и даже туристы не станут туда заходить. Я буду покупать свежую рыбу и моллюсков на рынке, и разные ракушки, и больших креветок, и готовить на обед zuppa di peshe alla veneziana, я ужасно его люблю, и ты тоже его наконец-то полюбишь, в Венеции все кажется вкусным. По вечерам мы будем гулять вдвоем, подальше от людных мест, там, где фонари почти не горят, и не видно, кто стоит или проходит рядом.
- Тогда мы уже состаримся, - напомнил Эрик, - и если ты надеешься на секс в темноте у стены, то зря, лучше и не рассчитывай. В твоей любимой Венеции и так сыро, а если трахаться на улице в мертвый сезон - точно заработаешь радикулит или ревматизм, или и то, и другое. А потом нас поймают, обвинят в непристойном поведении и оштрафуют. Нас все время будут ловить и штрафовать.
- О сексе на улице, между прочим, заговорил ты, а не я, я ничего подобного не имел в виду. Обещаю, мы будем вести себя очень пристойно и чинно, мы не станем выливать помои из окна, орать по ночам и бить посуду. Я точно не стану, особенно орать, я буду кусать подушку. Зачем ты меня отвлекаешь сексом, я хотел поговорить о Венеции.
- Ну так говори, разве я запрещаю? Далась тебе эта Венеция, зимой там наводнения, летом толпы, жить дорого, тесно, в ванной наверняка ползают мокрицы, воняет дохлой рыбой. Когда ты состаришься, тебе будет наплевать на красивые виды, лагуну, Сан-Джорджо и все такое, ты захочешь комфорта и прохлады. И тишины. И никаких мокриц.
