- Когда я иду за тобой и даже не вижу твоего лица, я все равно чувствую, что ужасно люблю тебя. Я тебя везде узнаю, твой затылок, шею, спину, походку ни с чем не спутаешь.
- Кстати, у меня ужасно болит шея. Это невыносимо, я спать не могу.
- Может быть, поменять подушки?
- Лучше сразу поменять шею. Вставить мне стальное или серебряное горло, и ничего уже не будет болеть.
- Хочешь, я обмотаю тебе шею шарфом? Может быть, надо просто согреться, и тогда все пройдет.
- Обмотай мне шею своими руками. Они у тебя всегда очень горячие.
Сними ладонь с моей груди, обмотай мне шею руками, повернись ко мне в профиль, в профиль черты лица обыкновенно отчетливее, это лучше, чем видеть затылок и задыхаться от любви, от быстрого бега, оттого, что уже немолод, и сердце сдает. С каждым годом росла угроза так и дожить вдвоем до половины, до двух третей, до последней четверти, шестой и восьмой, но не до смерти, потому что по апории Зенона расстояние делилось на части, все мельче, мельче и мельче, и никогда не добежать, не доползти до конца. Пожалуй, им предстояло жить вечно, уворачиваясь от новых болезней, сохраняя иммунитет - к старым, не попадая ни в крушения, ни в новости, ни в войны: поезда приходят точно по расписанию и по рельсам, аэропланы взлетают и садятся на полосы вместо веток, и если где-то стреляют - то вдали от них или мимо, и если не хочется спать вместе - что ж, можно и не спать, никто их не заставляет. После пятидесяти привыкаешь и к одиночеству, и к знакомому партнеру: я хотя бы знаю, что ты уйдешь, когда я попрошу тебя уйти, мне не придется выгонять тебя и не придется возвращать специально, ты сам вернешься, когда я позову. Я очень удобный знакомый партнер, соглашался Константин, почти как воскресная прислуга: готовлю и грею постель за умеренную плату, занимаю немного места в этой постели и не обижаюсь, если ты не ешь то, что я приготовил, потому что ты вообще никогда ничего не ешь. И я грею тебя, хоть ты мерзнешь от голода, и мое тепло тебе не поможет, да не так уж и много у меня тепла, мне самому почти не хватает.
12
Что-то они упустили: не константное-константиновое существование вдвоем - это очень дурной каламбур, тем лучше, что он не сбылся, - но танец, хотя бы один мимолетный дуэт, сочиненный по случаю, представленный где-нибудь, в Сполето, в Торонто, в Джейкобс-Пиллоу у покойного Теда, не в Нью-Йорке же танцевать Константину с Эриком, в Нью-Йорк возят серьезные программы, без экспериментов. Крохотная вероятность то вспыхивала, то исчезала, как бессонный светлячок в гентофтской траве, но они упускали ее-его, вероятность и светлячка, некрепко смыкая ладони; то один, то другой говорил беспечно: а почему бы тебе не поставить для нас дуэт, а почему бы мне не поставить для нас дуэт, что-нибудь мягкое, без акробатики, я уже не в том возрасте, чтобы прыгать, как сумасшедший, что-нибудь жесткое, но без высоких поддержек, ты меня не поднимешь, а если поднимешь, то надорвешь спину, и тогда о прыгать не может быть и речи, я стал дурно танцевать, мне надо скрывать свои невозможности, а я всегда танцевал дурно, мне и скрывать нечего, мы бы прекрасно смотрелись вместе, мы бы чудесно смотрелись вместе, как жаль, что нам некогда станцевать вдвоем, как жаль, что мы никогда вдвоем не станцуем. В пустой студии, даже без пианистки, под хриплую запись чего-то, кого-то, от Нины Хаген до Пера Нёргора, они все-таки танцевали, импровизируя шаг за шагом, пытаясь совпасть друг с другом и с музыкой: но это больше похоже на секс, чем на серьезную работу, и никуда не приведет, разве что в ту же точку, откуда все началось, будто движения не было вовсе. Ничего не выйдет, вздыхал Константин, я не умею ставить на самого себя, давай просто потанцуем еще немного; давай потанцуем вокруг магнитофона, как вокруг мира, под шипение пустой ленты, потому что жаль прерываться и менять кассету, жаль терять время, когда нам удастся снова вот так станцевать? Нет, у них не выйдет дуэт, не выходил, оставаясь мазком и наброском, не покажешь его ни третьему, ни тридцать третьему наблюдателю, это не pas de deux, это pas pour deux, интровертная, замкнутая хореография, и смотреть на нее со стороны очень скучно и немного неловко: поцелуи на эскалаторе, но не искусство, любовь, подружка тела, но не балет.
Но может быть, в следующий раз нам удастся? - может быть, но следующего раза не будет, ставь для кого-нибудь другого, когда-то я был танцовщиком, а теперь со мною кончено, мне все равно, я больше не танцую. Спохватиться бы несколько лет назад, когда оба были моложе, ах, вовсе не в молодости дело, не только в ней, но успеть бы, начать бы на год или на два раньше, а они отвлеклись, опоздали, так и не станцевали вдвоем, и к лучшему, к лучшему, не о чем сожалеть. Когда-то Эрик признавался, что не любит танцевать, что не может - не танцевать, но теперь любовь и невозможность смешались и сместились, и все это - произносилось непременно "все это", без уточнений, - перестало быть вопросом любви, окончательно отделилось и от чувств, и от физиологии: интимная связь вне категорий, спутанная сильнее, заверченная крепче связи с Константином, с Рудольфом, с партнерами в постели и не в постели, с друзьями, с тенями, с самим собой. "Мне так часто снится, что я танцую, - говорил мимоходом Эрик в предпредпоследний, предпоследний, последний год. - Я в жизни столько не танцевал, сколько сейчас во сне, каждый раз - в другом городе, на другой сцене. Как будто повторяются мои первые американские гастроли: два, три месяца выступлений подряд с переездами, и я все думаю: как же я это выдержу, я немолод, я просто умру. Но как-то выдерживаю, хотя танцую ужасно, во сне мне аплодируют, но я-то знаю, что я ужасен. И когда просыпаюсь, клянусь, что больше ни за что не стану выступать, не выйду, меня не уговорят, но следующей ночью меня уговаривают, и я опять выхожу". Он всегда твердил, что ненавидит зрителей, он скованно кланялся и принимал букеты, возвращался за кулисы измученным, выжатым досуха (не оставляйте его одного, он может что-то сделать с собой; но если вы останетесь с ним - он сделает что-то с вами); он ускользал от поклонников, грозил отставкою, бросал все после сорока, сорока пяти, пятидесяти - и снова выходил на сцену, а куда деваться, его умели уговорить и наяву, и во сне. "Мне кажется, когда-нибудь я затанцую себя до смерти, жаль, не по-настоящему, а только в кошмаре. Хотя умру, наверное, по-настоящему, если повезет. Я не скучаю по старым ролям, не думай, я так устал от принцев, что и вспоминать о них не хочу, нельзя же до старости порхать и влюбляться в сильфид".
- Влюбляться и порхать необязательно, ты можешь просто носить килт. И это в тебя будут все влюбляться, потому что у тебя ноги такие красивые. И не только ноги.
- Не переводи разговор, у меня ничего красивого давно не осталось. Мне плохо оттого, что я больше не могу танцевать. Это что-то физическое.
- Или что-то химическое. У тебя так было с каждой большой любовью, со всеми: не можешь жить с ними, не можешь жить без них. Танец, Рудольф, не знаю, есть ли кто-то третий или что-то третье.
- Как странно, что я смог жить с тобой так долго.
- Ничего странного, я никогда не был твоей любовью. Ну, хотя бы - большой, а с маленькой любовью можно ужиться, как с маленькой смертью.
- Константин, моя маленькая смерть. Min lille død.
Как нежно прозвучало это "lille", смягчая вставшее за ним "død"; как внятно обозначился намек - почти прямая речь: у нас с тобою отношения оргазменные, постельные, невозвышенные, будь ты "любовью", я был бы с тобой несчастен - и знал бы ты, как мне нравится быть несчастным, и знал бы я, как ты завидуешь тем, с кем мне было плохо. Впрочем, лучше промолчать, притвориться, что ничего не знаешь: взрослые же люди мы оба, даже стареющие, пора остыть, не срываться на мелочах. Отчего вы разъехались, вы поссорились (это всем известно, что вы разъехались, хоть вы, кажется, никогда официально и не съезжались), вы теперь и работать вместе не станете, все кончено между вами? Вот вздор, вовсе они не ссорились, не сильнее, чем обычно, и что дурного в том, чтобы жить в одиночестве, навещая друг друга, ночуя вместе по выходным, подите вы к черту с вашей романтикой, с концепцией неразлучности, с вечным "мы" вместо "я", дайте подышать спокойно. Не нужна им эта утомительная спаянность, сиамская срощенность, и существование парой им тоже не нужно: все эти приглашения, поездки, оплаченные номера на двоих, "ждем вас с вашим супругом", простите, с вашим спутником, но ждем вас непременно вдвоем, по-семейному; тут уж кто угодно вспылит и огрызнется: нет у меня никакого супруга, спутника тоже нет, я с ним сто лет назад разорвал все, имущество разделил, мы с ним не спим, с какой стати нам приходить вместе, пусть он сам добирается, как знает, мне наплевать. А потом, распрощавшись с хозяйкой-хозяином, они спокойно покидали дом, вечеринку, театр, соблюдая дистанцию, будто вовсе никогда не были близки, и на улице, когда никто не смотрел, ныряли в автомобиль и целовались наспех: ну что, к кому поедем, к тебе или ко мне, или все равно куда, кататься всю ночь?
