Я уже упоминал ранее о тесной связи, существующей между структурой и собственностью, независимо от тою, кто владеет, наследует и управляет этой собственностью — частное лицо (лица) или общество. Так, большинство милленаристских движений пытается упразднить собственность или все обобществить. Обычно это удается лишь на короткое время — до срока, установленного для прихода тысячелетнего царства или получения наследства. Когда пророчество не исполняется, собственность и структура возвращаются, а движение институционализируется или же распадается и его члены растворяются в окружающем структурном порядке. Я подозреваю, что сам Льюис Генри Морган страстно желал наступления всеобщей коммунитас. Например, в заключительных звучных фразах «Древнего общества» он говорит следующее:

«Голая погоня за богатством не составляет конечного назначения человечества, если только прогресс останется законом будущего, каким он был и для прошедшего… Гибель общества должна стать конечным результатом исторического поприща, единственной целью которого оказывается богатство, ибо такое поприще содержит в себе элементы своего собственного разрушения. Демократизм в управлении, братство в общественных отношениях, равенство в правах, всеобщее образование будут характеризовать следующий высший социальный строй, к которому неуклонно стремятся опыт, разум и знание» [44, рус. пер., с. 329].

Что это такое «высший строй»? Здесь Морган явно впадает в ту же ошибку, что и Руссо, смешивая коммунитас, которая является параметром всех обществ в прошлом и настоящем, с архаическим, или первобытным, обществом. «Это будет возрождение, — продолжает Морган, — в более высокой форме свободы, равенства и братства древних родовых общин». Однако, как подтвердит сейчас большинство антропологов, нормы обычного права, а также различия в статусе и престиже в дописьменных обществах не допускают большой личной свободы и выбора — индивидуалист часто рассматривается как ведун; не существует также подлинного равенства, например, между мужчинами и женщинами, старыми и молодыми, вождями и рядовыми членами; что же касается братства, то оно даже само по себе часто подчинено резкому разграничению статусов между старшими и младшими братьями. Принадлежность к соперничающим группам в таких обществах, как у талленси, нуэров и тивов, не допускает даже племенного братства: такая принадлежность вверяет человека структуре и тем конфликтам, которые неотделимы от структурной дифференциации. Однако даже в простейших обществах различение между структурой и коммунитас существует и находит символическое выражение в культурных особенностях лиминальности, маргинальности и приниженности. В различных обществах и в разные периоды в каждом обществе один или другой из этих «бессмертных антагонистов» (если заимствовать термин, которым Фрейд пользовался в другом смысле) становится главенствующим. Вместе же они составляют «человеческое условие» отношений человека со своим ближним.

Настоящая глава образовалась естественно, в результате семинара, который я вел в Корнелльском университете с междисциплинарной группой студентов и профессорско-преподавательского состава, по различным аспектам того, что может быть названо метаструктурной сферой общественных отношений. Я был воспитан в ортодоксальной социально-структуралистской традиции, присущей британской антропологии, которая, если грубо сформулировать сложную теорию, рассматривает «общество» как систему социальных позиций. Такая система может иметь сегментарную, или иерархическую, или обе структуры. Я бы хотел здесь подчеркнуть, что единицами социальной структуры являются отношения между статусами, ролями и должностями. (Разумеется, слово «структура» употреблено мною не в том смысле, который предпочитает Леви-Стросс.) Использование социально-структуральных моделей оказывало чрезвычайную помощь в освещении многих темных областей культуры и общества, однако, подобно другим значительным теориям, структурализм со временем превратился в оковы и фетиш. Опыт полевой работы, а также общее чтение гуманитарной литературы убедили меня, что «социальное» не тождественно «социально структурному». Существуют другие модальности социальных отношений.

Вне структурного находится не только гоббсовская «война всех против всех», но также и коммунитас — тип отношений, уже признанный таковым на нашем семинаре. По существу, коммунитас — это отношения между конкретными, историческими, идиосинкразическими личностями. Эти личности не разделяются по ролям и статусам, а взаимодействуют друг с другом скорее на манер буберовских «Я и Ты». Вместе с этим прямым, непосредственным и всеобщим взаимодействием человеческих личностей складывается модель общества как гомогенной, неструктурной коммунитас, границы которой в идеале совпадают с границами рода человеческого. Коммунитас в этом отношении разительно отличается от дюркгеймовской «солидарности», сила которой зависит от противопоставленности внутригруппового внегрупповому. До некоторой степени коммунитас относится к солидарности так же, как «открытая нравственность» Анри Бергсона к его «скрытой нравственности». Однако спонтанность и непосредственность коммунитас — в противоположность право-политическому характеру структуры — редко можно поддерживать достаточно долго. Коммунитас сама вскоре порождает структуру, в которой свободные отношения между личностями превращаются в нормированные отношения между социальными лицами. Следует, стало быть, различать: (1) экзистенциальную, или спонтанную, коммунитас — приблизительно то, что хиппи назвали бы сегодня «хэппенингом», а Вильям Блэйк мог бы назвать «крылатым моментом в полете» или — позднее — «взаимным всепрощением»; (2) нормативную коммунитас, где — под воздействием времени, потребности мобилизовать и распределять материальные ресурсы и необходимости общественного контроля среди членов группы, стремящейся к достижению данных целей, — экзистенциальная коммунитас формируется как прочная социальная система; (3) идеологическую коммунитас, являющуюся ярлыком, который можно прикрепить ко множеству разных утопических моделей обществ, основанных на экзистенциальной коммунитас.

Идеологическая коммунитас — это попытка описать наружные и явные эффекты (можно сказать, внешнюю форму) внутреннего опыта экзистенциальной коммунитас и в то же время вычислить оптимальные социальные условия, при которых можно ожидать успеха и умножения подобных опытов. Как нормативная, так и идеологическая коммунитас уже находятся во власти структуры, и такова судьба всех спонтанных коммунитас в истории: через «упадок и гибель», как это воспринимает большинство людей, к структуре и закону. В религиозных движениях коммунитарного типа «рутинизируется» не только харизма вождей, но также и коммунитас их первых учеников и последователей. Я собираюсь проследить широкие контуры этого весьма распространенного процесса, обратившись к двум хорошо известным историческим примерам: раннему францисканству средневековой Европы и секте сахаджия в Индии XV–XVI вв.

Кроме того, структура стремится к прагматичности и посюсторонности, в то время как коммунитас созерцательна и порождает образность и философские идеи. Один из примеров такого контраста, которому наш семинар уделил большое внимание, — это тип нормативной коммунитас, характеризующий лиминальную фазу племенных инициационных обрядов. Здесь обычно происходит большое упрощение социальной структуры (в смысле британской антропологии), сопровождаемое пышным расцветом — в форме мифов и сакры — идеологической структуры (в смысле Леви-Стросса). Правила, отменяющие мелочи структурной дифференциации, например в сферах родства, экономики и политической структуры, высвобождают человеческую склонность к структурированию, предоставляя в ее полное распоряжение царство мифа, ритуала и символа. Нас здесь, однако, интересует не племенная инициация, а происхождение религиозных движений — хотя и о том и о другом можно сказать, что они проявляют «лиминальные» свойства, возникая во времена радикального социального перехода, когда само общество, кажется, передвигается от одного, фиксированного положения к другому независимо от того, полагается ли terminus ad quern[17] земным или небесным.