Итак, гадальщик должен принимать в расчет как специфическую социальную структуру ндембу, так и набор их нравственных ценностей и норм. Оба эти референта представлены в символике гадания. Символы гадания — мнемонические, они напоминают об определенных общих рубриках культуры ндембу, помогающих гадальщику классифицировать специфические образцы поведения, с которыми он сталкивается. Более того, они должны быть такими, чтобы их можно было подвергнуть конфигурационному анализу. Именно созвездие символов скорее, чем индивидуальный символ, является типичной единицей истолкования. Символ может оказаться субстантивом и в этом качестве обладать, например, полудюжиной основных смыслов. Отмечая реакции клиентов и присутствующих на консультации, гадальщик может высказать догадку или «сформулировать гипотезу», которая даст ему возможность установить особый частный смысл субстантивного символа; после этого он может закрепить определенный смысл и за модификаторами (видоизменителями). Здесь неопределенность и подвижность серии референтов каждого символа дают гадальщику свободу подробного истолкования конфигурации символов, соответствующего тому диагнозу, которым он определяет состояние отношений между его клиентами и покойным, а также между живущими родственниками, замешанными в деле. И раз уж он установил chidimbu, определенный пункт в гадании, и добился согласия клиентов относительно его истинности или правдоподобия, у него теперь есть отправная точка для дальнейшего расследования, есть твердая почва, от которой можно отталкиваться. После этого он может выводить логические следствия из chidimbu, рассматриваемого как ряд посылок. Кроме того, он уже установил определенную психологическую власть над аудиторией, которая становится менее осмотрительной в своих ответах, так как по мере возрастания доверия к его гадательной силе людям не терпится поскорее сообщить ему те сведения, которых он добивается. Я уверен, что в этом одна из причин, по которой гадальщик с корзиной пытается отыскать имя покойного на самых ранних этапах сеанса. Гадальщики, как мы видели, понимают, что огромное большинство имен ндембу можно расклассифицировать по относительно небольшому числу рубрик — «вода», «копытные животные», «вождество» и т. д., — и, подобно тому как это происходит в английской игре «двадцать вопросов», гадальщики могут быстро продвинуться от общего к частному. В обществе, не отличающемся специальными наклонностями к абстрактному мышлению, способность к этому гадальщика должна казаться почти чудом. Назвав имя покойного, гадальщик завоевывает доверие своей аудитории до такой степени, что может без труда добыть ключевую информацию. Иными словами, логик воспринимается как волшебник.

В заключение можно сказать, что гадальщик занимает центральное положение в определенных областях социальных и культурных отношений. Он действует как механизм восстановления и социального урегулирования в локальных родственных группах, поскольку он локализует районы и точки напряжения в их актуальных структурах. Кроме того, он реабилитирует или обвиняет членов этих групп, исходя из системы моральных норм. Поскольку он действует в эмоционально нагруженных ситуациях, эти нормы заново подтверждаются запоминающимся, поражающим воображение способом. Поэтому о гадальщике можно сказать, что он играет жизненно важную роль в поддержании нравственности племени. Нравственный закон лучше всего осознается через его нарушение. Наконец, роль гадальщика центральная и в системе ритуалов бедствия и антиведовских/антиколдовских ритуалов, так как он решает, какой из ритуалов должен быть исполнен в данном случае, определяет время его исполнения, а иногда — и кто должен его исполнять. Поскольку с гадальщиками консультируются во многих случаях, ясно, что их роль как хранителей племенной морали и восстановителей нарушенных социальных отношений — как структурных, так и случайных — жизненно необходима для общества без централизованных политических институтов.

В последнее время заметно оживился интерес к тому явлению, которое Дюркгейм [6] назвал «первобытными формами классификации», и этому оживлению чрезвычайно способствовали Леви-Стросс, Лич, Нидэм и Эванс-Притчард. Большое внимание было сосредоточено на дихотомической классификации в системах религии и родства или на других типах изометрических единиц, основанных на четверичном или восьмеричном принципах. Этот интерес очевиден и в том, как Нидэм воскресил труды Р. Герца [10], и в недавних исследованиях самого Нидзма [18] и Бейдельмана [2], посвященных символике латеральности и оппозиции правого и левого, а также социальной обусловленности этой символики. Во время моих собственных изысканий в области ритуальной символики ндембу я часто сталкивался с образцами латеральной символики и совершенно иными формами дуальной классификации, с которыми оппозиция правого и левого могла или не могла быть соотнесена. Поскольку одним из основных предметов моих изысканий была проблема социального конфликта и способов его разрешения, то я также не мог пройти мимо проблемы символизации и формализации этого конфликта. Множество конфликтов основывается на оппозиции принципов матрилинейности и вирилокальности и, стало быть, логично предположить, что оппозиция между полами служит источником ритуала и символа. Наблюдения подтвердили это, однако мне пришлось заодно убедиться, что не только половой дуализм, но практически и любую форму дуализма следует рассматривать как часть более широкой, трехчленной классификации.

Трехчленная классификация связана с белым, красным и черным цветами. Только эти цвета имеют у ндембу первичные (непроизводные) обозначения. Все прочие цвета передаются либо производными терминами (как в случае chitookoloka — «серый», который происходит от tooka — «белый»), либо описательными и метафорическими выражениями, такими, как в случае «зеленого» — meji anatamba, что значит «сок сладких листьев картофеля». Нередко те цвета, которые мы сочли бы отличными от белого, красного или черного, у ндембу лингвистически отождествляются с ними. Синяя ткань, например, описывается как «черная» а желтые и оранжевые предметы объединяются под одной рубрикой «красных».

Иногда желтые предметы могут описываться как neyi nselа — «подобные воску», но при этом «желтое» часто рассматривается как ритуальный эквивалент «красного».

Когда я впервые наблюдал ритуалы ндембу, меня поразило частое употребление белой и красной глины в качестве ритуального украшения. Я предположил, что только эти два цвета являются ритуально значимыми и что я имею дело с бинарной классификацией. Действительно, такая точка зрения пользовалась определенной поддержкой в антропологической литературе по западным и центральным банту. Например, Бауманн, описавший племя чокве из Восточной Анголы, утверждал, что для этих людей «белое — цвет жизни, здоровья, лунного цвета и женщины, в то время как красный связан с болезнью, солнцем и мужчиной» [1, с. 40–41]. Далее он попытался привести в соответствие оппозицию между этими двумя цветами с оппозицией правого и левого, связывая красное с правым, а белое с левым. Но Бауманн также допустил, что белая глина «фигурирует в качестве жизненного начала», а значит, красную глину, если следовать его бинарной логике, надо рассматривать как цвет «смерти». Однако, обсуждая проблему красного украшения у неофитов в обряде обрезания, он пишет: «По-видимому, красный цвет представляет собой цвет не только болезни, но также и предотвращения болезни». Другие специалисты по западным и центральным банту отнюдь не разделяют интерпретацию Бауманна. Ч. М. Н. Уайт, например, утверждает, что «в ритуалах лувале красное символизирует жизнь и кровь» [28, с. 15], а чокве и лувале культурно очень близки. Уайт также пишет о том, что различные красные плоды и деревья «постоянно ассоциируются с плодовитостью и жизнью».