Вы видите, что получается, когда кости бросают не пьяные матросы, а люди с головой? Получается реальный инструмент пользования имеющейся информацией. И уже в 1660-м (еще при жизни Паскаля) англичанин Джон Грант опубликовал результаты анализа демографического будущего нации на основании существующей статистики смертности. А к концу 60-х на базе методов анализа возможных рисков появилась неожиданно эффективная система страхования. И полвека спустя математики уже соревновались в составлении таблиц ожидаемой продолжительности жизни, а британское правительство для пополнения бюджета продавало права на пожизненную ренту. К середине XVIII века в Лондоне уже вовсю велись операции по страхованию мореплавания.

Вот вам и игра в кости…

И уж не знаем, сюда ли: ЛАНДАУ обожал пасьянсы. Раскладывая их, он приговаривал: «Это не физика — тут думать надо»…

Из пасьянсов же, которыми баловался во время выздоровления после затянувшейся болезни польский математик Станислав УЛАМ, вылупился метод Монте-Карло, активно использующийся для решения кучи задач в областях физики, математики, экономики, оптимизации, теории управления и черт знает чего еще…

И разве не опровергает все это озвученную великим пессимистом ШОПЕНГАУЭРОМ противоположную точку зрения: «Карточная игра… признанное банкротство всякой мысли. За неимением мыслей, люди перебрасываются картами и норовят сорвать друг с друга копейку». Сравните с Булгаковско-Воландовым — ну насчет мужчин, избегающих игры: «Такие люди или тяжко больны, — заключает тот, точно имея в виду непосредственно старину Шопенгауэра, — Или втайне ненавидят окружающих». И закончить главу приходится тем, с чего и начали: что наша жизнь? — игра. И слава всевышнему, что так многие из наших героев отнеслись к этой неписанной аксиоме предельно всерьез и играли, играли и играли. Пусть и в сугубо меркантильных интересах. Главное — что косвенным продуктом их повышенной азартности были озарения, обеспечившие форсированный ход научно-художественной эволюции рода людского. Аминь!

И, сказавши А (АЗАРТ), мы пропускаем Б с В и решительно переходим прямиком к Г и Д:

«Мой муж гений, — хвалилась супруга Эйнштейна и уточняла — Он умеет всё, кроме зарабатывания денег»…

На этом, собственно, можно было бы и закончить. Точнее не скажешь. Поскольку зарабатывание не есть функция гения практически по определению. Слегка переиначивая Пушкина, смеем даже заметить, что гений и деньги — вещи практически несовместные. Хотя бы потому, что деньги, если уж переходить на высокий штиль, всего лишь утешительный приз для рожденных ползать. Этакий инструмент компенсации неравномерного распределения божьего дара. Разводной ключ для установления социопсихологического баланса. Диалектика, понимаешь: плюс — минус, верх — низ, лето — зима, день — ночь, белое — черное, гений — деньги…

Ущербным (рядом с рожденными летать) тоже ведь необходим смысл жизни. И им просто обязано было быть дадено сколько-то эквивалентное орудие борьбы за место под солнцем. Так и появились деньги — механизм количественного восполнения недополученного качества (типа, опять диалектика). Являясь же куда более доступным большинству, а впоследствии и много более действенным средством заполучения власти, со временем деньги завоевали в сознании человечества статус не просто доминирующего — единственно всеопределяющего показателя общественной значимости индивида. А гениальность, как слишком уж раритетный личностный капитал, методично сместилась подальше к заднему плану и перешла в разряд экзотических, но плохо конвертируемых валют, достойных разве что созерцательного восхищения — вроде диковины в паноптикуме национальных и общецивилизационных сокровищ. То есть, произошел нормальный такой перекос в системе ценностных устремлений. И вскоре как-то уже само собой обнаружилось, что власть этого порождения ущербного самосознания (денег) распространяется не только на менее обеспеченные биомассы, но и на носителей этой самой, черт бы ее побрал, гениальности. Потому как кушать хочется и летать рожденным. И не время от времени, а регулярно. А хлеб, как выяснилось, стоит денег. А деньги — у Денег, и это давно и навсегда устоявшийся факт.

Таким образом, вся история эволюции хомо с той поры как он сделался сапиенс, есть история взаимодействия обреченных на взаимо-же-зависимость и вечное противостояние двух экзистенций — Денег и Гения.

Та самая диалектика насчет единства и борьбы…

Иллюстрированием этого положения вещей и намерены заняться мы в данной главе. Речь в ней пойдет о гении, как единственной на Земле форме существования сознания, рассматривающей золотого тельца в качестве исключительно тяглового животного. Что автоматически отсылает нас к ключевому в заглавии всего исследования понятию: диагноз.

Мы попытаемся и подтвердить общепризнанную обоснованность настоящего приговора, и одновременно явить беспомощность подобной постановки вопроса.

Минувшие тысячелетия убеждают в том, что способность разбогатеть результат отнюдь не сверхспособностей. Достаточно обеспеченных и даже дьявольски богатых во все времена было несравнимо больше, чем сверходаренных. И выдающимся умам просто не могло не доставать ума, чтобы сообразить: изводить дарованные таланты на сколачивание состояний было бы нелепей — извините за банальность — пресловутой стрельбы из пушки по воробьям. «Убедившись, что ты не гений, попробуй жить благоразумно», — заметил в свое время кто-то из наших героев. Что означает: убедившись в обратном, и пробовать не начинай. Ну в самом же деле: что такое презренный металл для обнаружившего в себе силы перевернуть землю?

Оно конечно: правило цементируется исключениями. И среди общавшихся с вечностью встречались персоны, мечтавшие разбогатеть за счет божьего поцелуя в маковку.

Не добиться финансового благополучия, а вот именно разбогатеть — сколотить завидно состояние и бросить к своим ногам весь мир. В смысле, то и дело бросать его туда. Легко и непринужденно. Благодаря чему стремление к зажиточности становилось для них первоочередной из жизненных установок. И нам очень хотелось бы верить: не конечной — только первоочередной…

Например, БАЛЬЗАК рассматривал писательство как всего лишь наиболее доступный ему из способов разбогатеть, прославиться и завоевать мир. Писать, чтобы не нужно было писать — стало чем-то вроде его девиза.

Пожизненного, как оказалось.

Нет, начиналось всё очень даже неплохо. «Раньше или позже я сколочу себе состояние — как писатель, в политике или журналистике, при помощи женитьбы или какой-нибудь крупной сделки», — пишет он матери в 1832 году.

То есть в 33 года: «раньше или позже»…

И в самом деле: после долгих лет самой настоящей литературной проституции он вроде бы выдирается из нищеты и добивается права требовать с издателей по 60 сантимов за строку. Нет ни одного бальзаковеда, способного дать полный перечень нахалтуренного Оноре в те годы анонимно и в сотрудничестве с кем попало. Иначе как «поделками» многотомные детища «фабриканта романов» той поры даже Цвейг не называет. Но — терпенье и труд, и вот рука набита, и читающая Франция знакомится, наконец, с новым именем — Бальзак. Но это лишь иллюзия успеха (финансового, мы всё о нем). И от этой иллюзии автор «Утраченных иллюзий» не избавится никогда.

Он будет одеваться в сюртуки с золотыми пуговицами, скрываясь при этом от молочника, счетов которого не в силах оплатить…

Он будет популярней Дюма, Сю и всех остальных вместе взятых (за исключением, разве, Гюго), но в Париже не останется ни одного кредитора без его просроченных векселей в кармане, и Бальзак будет бегать от них как заяц от легавых…

Его коммерческие предприятия (помните же: «… или какой-нибудь крупной сделки») будут прогорать одно за другим. Его домик в Жарди будет продан за долги. Он примется превращать в дворец выбранный под семейное гнездышко дом на Рю Фортюне (после смерти писателя эта улица будет носить его имя). Женщина, которую он искал всю жизнь — госпожа Эва Ганская — уже в качестве законной супруги добьет его кошелек, тратя тысячи (десятки тысяч) франков на кружева и бриллианты…