Пушкин умудрялся вистовать даже в Михайловском, где, вроде бы, не с кем было. По крайней мере, в календаре у соседки, небезызвестной П. А. Осиповой имелись записи пушкинских карточных долгов — мелких, рубля по полтора-два. Но — факт: и там играл.

Ах да: в Михайловском у Александра Сергеевича помимо ламберного столика имелся еще и большущий бильярдный («…с утра катает два шара»).

И вот — Москва.

В марте 1827-го жандармский генерал Волков доносил Бенкендорфу о поведении поднадзорного поэта: «…он принят во всех домах хорошо и, как кажется, не столько теперь занимается стихами, как карточной игрой, и променял Музу на Муху, которая теперь из всех игр в большой моде»…

Пушкин и сам в большой моде. Он читает лекции, является молодежи, учит Вяземского боксировать и, разумеется, играет. Преимущественно в штосс, а ни в какую не в муху. Спускает тысячу рублей, уплаченных ему «Московским вестником» за ГОД сотрудничества. После чего садится за стол с родственником будущей жены Загряжским. Проигрывает ему всю наличность и ставит только что оконченную пятую главу «Онегина» (давно ли он вот так же расплачивался экземплярами второй? — да, всего лишь экземплярами, но «Онегиным» же!). Это приличные деньги: каждая строка стоила 25 рублей ассигнациями — хотите, множьте сами.

И он проигрывает ее.

И ставит пару пистолетов.

И отыгрывает: и стволы, и главу, и берет еще полторы тысячи сверху (редчайший случай; подсчитано, что минимум в трех случаях из четырех поэт продувался в прах).

В конце того же года по пути в Петербург — на станции — пока ему меняют коней — крупно проигрывает безымянному проезжему. Цитируем самого: «15 декабря 1827. Вчерашний день был для меня замечателен. Приехав в Боровичи в 12 часов утра, застал я проезжающего в постели. Он метал банк гусарскому офицеру. Перед тем я обедал. При расплате недостало мне 5 рублей, я поставил их на карту и, карта за картой, проиграл 1600. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы 200 руб. и уехал, очень недоволен сам собой».

В Питере он едва не проигрывает Полторацкому письма Рылеева — поставил против тысячи ассигнациями, в последний момент не согласился: «Какая гадость!.. Я подарю их вам!».

Знаменитый эпиграф к «Пиковой даме» («А в ненастные дни собирались они» и т. д.) он пишет за картами у Голицына — мелом на рукаве. Так, во всяком случае, запомнила та самая Керн. Ей, чудному мгновенью, поэт признавался, что карты его единственная привязанность. Другую его реплику, брошенную за карточным столом: «Я бы предпочел умереть, чем не играть» сохранит для потомков англичанин Т. Рейкс…

Из письма Вяземскому: «Во Пскове, вместо того чтобы писать седьмую главу Онегина, я проигрываю в штосс четвертую»… Из письма Дельвигу (из Малинников): «Я езжу по пороше, играю в вист по 8 гривн Роберт — и таким образом прикрепляюсь к прелестям добродетели».

Уточним: в ту пору карточные игры делились на азартные (запрещенные) и разрешенные (т. н. «коммерческие»). К азартным относились, например, штосс, банк, фараон, баккара и макао. А вист, бостон, ламбер — эти уж коммерческие, безобидные. «Таким образом» игра по маленькой в сознании Пушкина детская забава и демонстрация отхода от порока…

Но на будущий год он уже числится в полицейском списке карточных игроков как «известный всей Москве банкомет». Но продувается и продувается. Даже в Арзруме, куда, вроде бы, отправился совсем не за этим (существует стойкая версия, будто закавказское путешествие поэта было спланировано, и осуществлено группой штабных офицеров, использовавших Пушкина как приманку для настоящих игроков, о чем поэт, как считается, ни сном, ни духом).

Пущин вспоминал, как в Кисловодске наивный Пушкин спустил все до копейки (1000 червонцев) известному катале Астафьеву, потом отыгрывался у того, «довольствуясь каждый раз выигрышем нескольких червонцев». Потом и их просадил, и занял у Пущина на дорогу еще полтыщи. Но их и еще пять тысяч неизвестного происхождения у него выигрывает «случайно» подоспевший сарапульский губернатор Дуров (брат той самой кавлерист-девицы; он приезжал на воды лечиться от каталепсии).

Осень… Пушкин в Петербурге, пишет лицейскому другу Яковлеву: «Тяжело мне быть перед тобою виноватым, тяжело и извиняться… Должники мои мне не платят, и дай бог, чтобы они вовсе не были банкроты, а я (между нами) проиграл уже около 20 тыс. Во всяком случае, ты первый получишь свои деньги»… Пару месяцев спустя в другом письме — Судиенке: «Здесь у нас, мочи нет, скучно; игры нет, а я все-таки проигрываюсь».

Весной он снова в «древней столице». Погодин вспоминал: «Пушкин, кажется, проигрался в Москве, и ему понадобились деньги». И далее: «Собрал мозаические деньги Пушкину и набрал около 2000 руб. — С торжеством послал». И далее: «Как ищу я денег Пушкину: как собака!».

Женившись, поэт вроде бы облагоразумливается, клянется своей «косой мадонне» завязать (кому он только в этом не клялся, включая себя). Однако (Языков ябедничает брату) в Москве он снова в обществе «самом мерзком: между щелкоперами, плутами и обдиралами. Это ВСЕГДА (выделение наше — С.С.) с ним бывает в Москве». Да и приезжал он на сей раз — убежден Николай Михайлович, а вместе с ним и мы — «не за делом, а для картежных сделок»…

И в это же самое время Пушкин пишет (врёт или как — это уж вам решать) всё тому ж Судиенке: «Я женат около года и вследствие сего образ жизни мой совершенно переменился… От карт и костей отстал я БОЛЕЕ ДВУХ ЛЕТ (а как не выделить? — С.С.)». И тут же просит о «благодеянии» — о двадцати пяти тысячах в долг на пару лет…

Государь похоронил поэта на казенные средства. Из того же кармана погасил и все его обязательства. Оказалось, что покойный титулярный советник А. С. Пушкин задолжал в казну 45 тысяч рублей. Плюс 120 тысяч частным лицам. А то, что некрологи запретил публиковать — так ведь на то и был Николай Павлович реакционер и притеснитель…

И упрекните теперь нас в желании сгустить краски и запачкать репутацию Солнца русской поэзии. Здесь, поверьте, лишь факты — всего лишь факты, впервые, может быть, собранные в отрыве от стандартных панегириков величию поэта. Да и то — вряд ли в половинном даже объеме.

И мастерские попытки глубоко уважаемых пушкинстов, включая Юрия Михайловича Лотмана и Андрея Георгиевича Битова, поэтизировать эту очевидно нездоровую пушкинскую страсть выглядят не очень-то убедительно. Две трети жизни Александра Сергеевича колбасил стопроцентный карточный невроз. Он был ПАТОЛОГИЧЕСКИМ игроком. Об этом можно продолжать вежливо молчать, но спорить с этим как-то, ей богу, нелепо…

Перечитываем гимны шулерству — «Штосс» с «Тамбовской казначейшей» ЛЕРМОНТОВА и «Игроков» ГОГОЛЯ и избавляем себя от необходимости разжевывать очевидное…

При этом везде и всюду утверждается, что Лермонотов «играл без удовольствия, а потому и без особого ущерба для кошелька». А вот из его письма одному из друзей: «Когда я играю, я чувствую бестелесного дьявола, притаившегося за моими плечами. Я не знаю, кто из нас окажется сильнее». И это — без удовольствия?.. В истории остался всего один крупный проигрыш Михаила Юрьевича: переведясь с Кавказа в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк (это было в 1838-м), поручик Лермонтов решил фраернуть и в первый же день предложил товарищам по оружию метнуть банчишко. Метнул, расстался с восемьюстами рублями, и, как рассказывают, больше в жизни не рисковал. Однако звучит это «никогда больше» приличествующе сказочно — типа «и жили они долго и счастливо, и умерли в один день». Хорошо известно, что незадолго до роковой дуэли Михаил Юрьевич проиграл несколько сотен подполковнику Льву Сергеевичу Пушкину (брату поэта). Тогда же разродился и экспромтом: