Знакомые персонажи (кроме, разумеется, Коротышки) сидели за длинным столом в прежнем порядке — во главе с ничего не видящим и почти ничего не слышащим, но все еще живым председателем.

На лацканах пиджаков мужчин топорщились траурные банты, вдоль стен теснилось невообразимое множество венков с блестящими черными лентами и большими карточками, на которых крупными буквами было написано имя приславшего венок. Все это производило большое впечатление.

Комитетчики, по своему обыкновению, сразу же зашуршали бумажками, с озабоченными лицами, передавая их друг другу, открывая и закрывая какие-то папки. Иногда они ненадолго отрывались от своего важного дела, минуту-другую разглядывали меня и снова углублялись в работу.

От нечего делать я принялся читать на венках имена скорбящих.

Никогда бы не подумал, что причинил горе такой массе знаменитых современников. Шутка ли, среди них президент США Картер и первая леди, вице-президент Уолтер Мондейл, советник по национальной безопасности Бжезинский, бывший государственный секретарь Киссинджер, несколько бывших президентов, в том числе Никсон, Форд, президент международного банка Макнамара, Рокфеллер, Ротшильд, члены правления компании «Кока-кола», директора международных банков, военных концернов, компаний по производству жевательной резинки, сигарет, лекарств, электронной техники и электрооборудования, нефтяных компаний, правительств Франции, Западной Германии, Англии, Бельгии, Италии, Австрии, директора компаний «Мерседес», «Пежо», «Фиат», «Форд», «Боинг» и, наконец, император Японии. Но это еще не все. Израильский премьер-министр Бегин, его министры Даян и Вейцман, главы военных режимов Чили, Турции, Пакистана, Индонезии, Боливии, Филиппин, президент Заира Мобуту, арабские короли и президенты, члены семьи бывшего иранского шаха, «Мама Док» с Гаити, руководители КНР, Румынии, Южной Кореи, правительство Австралии.

Сдвинутые в огромную кучу, маялись венки с карточками от самых блестящих деятелей арабского мира. Руководители правящих партий, ответственные работники в области идеологии, государственной безопасности, обороны, планирования, строительства, «доктора» всех мастей, включая, разумеется, и моего соотечественника — самого «блестящего» из всех. Мне надоело напрягать зрение, разбирая имена в дальнем углу, и я повернулся к столу.

Большинство сидевших за ним было мне знакомо по предыдущим встречам и, хотя их лица закрывали зловещие черные очки, многих удалось опознать. Все были угрюмы и замкнуты.

До сегодняшнего дня я дважды имел счастье видеть беспросветную мрачность этих лиц, привык к ней и даже перестал замечать. Но сейчас ОНИ выглядели необычно, и, поначалу до меня не доходила суть такой перемены.

Помогла Анис, и даже не она сама, а ее наряд — военная форма с красно-золотыми знаками отличия. Ого, вот так Анис! Кроме нее в мундирах были двое мужчин, но не те, кто носил их раньше, а совсем другие — прежние штатские. Поискав глазами, я нашел бывших военных в обычной гражданской одежде, причем одного из них — с большим трудом, настолько изменил его деловой костюм.

Боже, что значит это массовое переодевание? Еще вчера я был уверен, что Комитет состоит из военных и штатских, а теперь не могу понять, с кем имею дело: с военными, иногда переодевающимися в гражданскую одежду, или со штатскими, почему-то вдруг напялившими на себя мундир? И что лучше?

С одной стороны, если ОНИ — военные, отказавшиеся от своей формы, то можно надеяться на смягчение их бескомпромиссности и суровости.

С другой, если все штатские, но даже Анис, будучи женщиной (хотя совершенно неженственной), надела мундир, то вряд ли можно найти более убедительное свидетельство того, что по отношению ко мне Комитет занял предельно жесткую позицию.

Председатель прервал тревожные размышления.

Когда-то хорошо поставленным, а теперь уже слабым и дребезжащим «комитетским» голосом и на чисто «комитетском» языке он произнес:

— В начале сегодняшнего заседания прошу почтить память павшего пятью минутами молчания.

Разом двинув креслами но полу, все встали.

Кроме меня. Я не пошевелился, поскольку и так стоял (Комитет никому не позволяет сидеть в его присутствии), и таким образом невольно оказался в числе скорбящих.

На стене за председателем висел портрет в траурной рамке, и, пытаясь заполнить бесконечные пять минут нашей общей печали, я смотрел покойному прямо в глаза. Как странно они двигались, каждый сам по себе…

Пока Коротышка был жив, разумеется.

Председатель немощно откашлялся, как бы подзаряжая батарейки, питающие голос, и заскрипел.

Свою речь он адресовал комитетчикам, но почему-то при этом смотрел только на венки, так что казалось, будто он обращается к тем, кто их прислал. — «Уважаемые коллеги! Нам редко приходилось собираться по чрезвычайным поводам, выходящим за рамки привычных ситуаций. Сегодня — именно такой случай.

Что касается нашего погибшего товарища, то на теперешнем заседании мы говорим о нем в третий раз.

Впервые разговор о нем зашел, если мне не изменяет память, в середине пятидесятых. Тогда мы приняли решение ввести в Комитет этого полного сил и жизни юношу.

Второй случай представился в позапрошлом году, когда он принимал поздравления по случаю присуждению премии „Золотой Орел“ за неустанное служение целям организации, которую мы представляем.

И вот сегодня…

Наш коллега играл видную роль не только в подготовке впечатляющих перемен, происходящих в окружающей нас действительности, но и в придании этим переменам наиболее удачной формы, я бы сказал, формы свершений. Благодаря его усилиям сегодня уже отчетливо видны горизонты, едва видневшиеся в пятидесятых и полностью скрытые в шестидесятых и начале семидесятых годов, горизонты исполнения самых дерзновенных надежд и чаяний человечества, горизонты, свободные от опасностей, угрожающих ныне цивилизации. Мы имеем в виду, прежде всего, древнюю как мир мечту о единстве народов или, другими словами, о Соединенных Штатах Земли, когда люди, населяющие нашу планету, объединятся в государстве, строящем для них прекрасное будущее всеобщего процветания.

И вот мы потеряли его…

Велика наша потеря, огромен ущерб, причиненный делу прогресса, интересам мира, демократии, социализма!»

Старец остановился, давая слушателям возможность осмыслить трагический вывод, потом продолжал:

— Надо особо подчеркнуть, что в своей многоплановой деятельности Комитет выступает как самостоятельная организация, не связанная с официальными властями или их исполнительными органами.

Слухи о наших связях с ними абсолютно беспочвенны. Редкие примеры, когда такие контакты действительно были, лишь внешне нарушают этот принцип, а в действительности подтверждают его незыблемость.

К числу подобных исключительных ситуаций относится и дело, которое мы сегодня рассматриваем. Оно настолько опасно для общества, что мы будем вынуждены…

Надеюсь, все вы отчетливо представляете себе, какое значение для будущего будет иметь ваше решение.

Разбор этого, и без того трудного случая, отягчен нашей горечью и возмущением, ибо имеет самое прямое отношение к гибели прекрасного гражданина, достойного члена нашей организации.

Комитетчики, на протяжении всей речи не сводившие с меня неподвижных, настороженных взглядов, глухо загудели. Я попытался воспользоваться тяжелой паузой для того, чтобы сказать ИМ все, но… Голос предательски дрогнул, а обличительная речь вылетела из головы. Я как будто слышал себя со стороны и не узнавал. Неужели это мои слова? — Прошу дать мне возможность высказаться по затронутому вопросу и объяснить свое поведение.

Надеюсь, вы будете столь великодушны, что разрешите мне говорить по-арабски, так как изложить непростую ситуацию, пользуясь родным языком, будет значительно легче.

Примите мои глубочайшие соболезнования, ибо постигшая вас утрата — горе для всех.

Не повернув головы, Блондин цыкнул на меня:

— Вас никто не спрашивает.