Я положил газету перед собой и принялся разглядывать фотографию.
Еще на прошлой неделе на женской странице красовалась обычная фотография Манар десятилетней давности: улыбающееся лицо в ореоле черных, разделенных пробором и спадающих на плечи волос. На новой фотографии лицо было серьезным, а взгляд устремлен вдаль. Я вспомнил прозвище, которое дали Манар в редакции сразу же, как она пришла туда на работу. Посмеиваясь над ее энтузиазмом, ее прозвали «Манар Шафик» — по имени Дарийи Шафик, основательницы женской партии, распущенной после революции Абд ан-Насером. Вспомнил и наши споры с ней, в которых она отстаивала свое право выбирать любую работу по своему вкусу, одеваться так, как ей нравится, и делать все то же, что делаю я. В те времена она не признавала разницы между мужчинами и женщинами.
А теперь? Что ты на это скажешь?
А что делал бы ты сам, если бы, как она, тридцать лет подряд твердил: надо освободить женщину, надо освободить женщину, и вдруг выяснилось бы, что женщина не хочет освобождаться? Что бы ты делал в таком случае? Как говорится, если ты не можешь их одолеть, то присоединяйся к ним!
Но есть и более простой ответ: Манар встала на путь добродетели, а ты погряз в пороке!
Очень просто!
Я потянулся к телефонной трубке и стал вновь набирать номер, но опять положил ее на рычажок. А как же с Халидом? Тоже очень простое объяснение? Сын порочного праведник?
Посмотрим в лицо правде. Порой я стыжусь самого себя, потому что он так молод и так чист, а я, старик, цепляюсь за последние радости жизни. Я хорошо помню, что говорил Ибрахим об обстоятельствах, которые нас формируют. В силу каких же обстоятельств наше поколение не стыдилось жить? Почему мы сознавали себя людьми во плоти и крови — ошибающимися и попадающими в цель, бунтующими и раскаивающимися, надеющимися на милость Аллаха и верящими в то, что раскаяние не будет отвергнуто? И почему Халид желает быть ангелом, чистота которого не запятнана даже партией в шахматы? Если он будет и дальше жить, как начал, он не узнает того смятения, которое пережили мы, ему не придется переоценивать свое прошлое, как это пытается сейчас делать Манар на свой манер и как пытаюсь я на свой. В жизни его не будет борьбы, а в душе — раскола. Все будет просто и ясно. Но что-то во мне твердит, что это невозможно, Халид! Еще не случалось такого, чтобы у людей отрастали крылья ангелов. Если бы ты был здесь, со мной, мы поговорили бы, как раньше, по-дружески. Я постарался бы объяснить тебе все про себя и выслушал бы твое мнение. Но хватит! Не упивайся самоуничижением!
Я свернул газету с фотографией Манар и принялся набирать номер. После нескольких попыток услышал в трубке голос Халида:
— Ас-салам алейком.
— Ва алейком ас-салам, Халид. А где же Ханади? Почему не она взяла трубку первой, как обычно?
— Она тут, рядом со мной, сейчас поговорит с тобой. Она злится, — в трубке раздался смешок.
— Злится на меня?
— Нет, на меня.
— Чем ты ее обидел, Халид?.. Все из-за телевизора?
— Нет, по телевизору она смотрит то, что хочет. Дело в том… — голос его немного отдалился, — подожди, Ханади, не вырывай трубку.
Но в трубке уже звучал плачущий голос Ханади:
— Послушай, папа, скажи Халиду, чтобы он ко мне не приставал, или я убегу из дома!
— Упаси господь! Так сразу и убежишь? В чем дело?
— Он каждый день ко мне придирается и выдумывает всякие истории! Запретил мне ходить в клуб. Даже мама сказала, чтобы он оставил меня в покое, но он ее не слушает, не хочет, чтобы я выходила из дома…
В трубке раздались рыдания.
— Успокойся, Ханади. Успокойся и дай мне Халида. Ходи себе в клуб, если тебе хочется, только не плачь. Не расстраивай папу, дорогая, прошу тебя…
Но она все рыдала и говорила:
— Скажи ему, папа, скажи…
— Хорошо, дай Халида.
Спокойный голос Халида произнес:
— Ас-салам алейком.
— Мы уже здоровались, Халид! Чего ты хочешь от сестры?
— Видишь ли, папа, в клубе всякие развлечения и много испорченной молодежи, поэтому я…
— Везде есть люди хорошие и люди испорченные. Пусть она сама научится разбираться в них и сохранять себя.
Голос Халида стал жестким:
— Если я, мужчина, перестал ходить в клуб, то почему она должна ходить? Ты балуешь ее, как и мама. Стоит ей пустить слезу, как ты все ей позволяешь. Ханади уже не маленькая. А я здесь отвечаю за нее!
— Ты поднимаешь на меня голос, Халид? Ты за нее отвечаешь? Я еще не умер, сын мой!
— Что ты, папа?! Я совсем не то имел в виду, я…
Я тоже поднял голос:
— Я не желаю знать, что ты имел в виду! Я сказал, не цепляйся к ней, оставь ее в покое! Понял? Я никогда в жизни не навязывал тебе своего мнения, не говорил, поступай так или не делай того-то. Я предоставил тебе возможность думать самостоятельно и вести себя, как ты сам считаешь нужным. Так?
— Да.
— Почему же ты навязываешь свое мнение другому? Это странно! Предоставь Ханади свободу выходить из дома, посещать клуб и делать то, что ей нравится. Понятно?
После некоторого колебания, Халид тихо сказал:
— Слушаюсь. Раз ты не разделяешь моей точки зрения… Но я хотел поговорить с тобой совсем о другом.
— Хорошо, но сначала дай мне Ханади.
— Да, папа.
— Слушай, Ханади, я объяснил Халиду, что ты можешь выходить из дома и посещать клуб, когда захочешь. Но, конечно, с разрешения мамы. И она должна знать, в котором часу ты уйдешь и когда вернешься.
Ханади все еще всхлипывала:
— Но я… я так и делаю, папа. Спасибо, папа.
— И еще, Ханади, я не хочу, чтобы ты сердила брата.
— А кто его сердит?! — снова взорвалась Ханади. — Он всех критикует, а сам сидит, как султан и говорит тебе: ас-салам алейком.
Она очень точно передала интонации брата, и я невольно улыбнулся, но сказал:
— Как не стыдно, Ханади! Так и я на тебя рассержусь. Он твой старший брат, и ты должна его уважать.
— Как прикажешь, папа. Бай-бай! Я уважаю тебя, господин Халид, ты доволен? Возьми трубку, поговори с папой.
— Минуточку, Ханади!
— Да, папа.
— Я вот что хочу тебе сказать. Прошу тебя, оставайся такой, как ты есть. Не меняйся!
— А что меня может изменить, папа? — удивилась дочь.
— Не знаю. Многое меняет людей, и внешнее и внутреннее.
— Хотя я, конечно, не понимаю, о чем ты говоришь, папа, но, иншалла, все будет хорошо! Ты только не бери в голову, успокойся.
Она в первый раз засмеялась своим звонким смехом и повторила:
— Бай-бай. Даю тебе Халида.
Я расслышал, как Халид сказал сестре:
— Выйди, пожалуйста. Я хочу обсудить с папой один вопрос. — И потом, уже мне: — Слушаю, папа.
Я старался говорить как можно спокойнее:
— Все в порядке, Халид?
— Слава Аллаху, в порядке. Будем надеяться на Господа. Я хотел поговорить с тобой о маме.
— В чем дело?
— Как ты знаешь…
— Я ничего не знаю, Халид, говори скорее, что случилось?
— Я хотел сказать, что, как ты знаешь, самый больший грех перед Аллахом это развод.
— Это не тема для телефонного разговора! — воскликнул я.
— Ничего, прости меня. Я чувствую, что мама в последнее время очень переменилась.
— Это ты?.. Она переменилась с твоей помощью?
— О, если бы! Я бы считал, что сделал доброе дело. Но она, клянусь Аллахом, сама стала на этот путь. Смотрела религиозные программы по телевидению. Потом попросила у меня книги, чтобы Аллах укрепил ее в ее начинании. Мне кажется, если бы я сейчас заговорил с ней о примирении, она проявила бы готовность…
— Не продолжай, Халид, не по телефону!
— Почему? Разве мы говорим о чем-то стыдном? Выслушай меня, папа. Я хочу попытаться поговорить с ней, прощупать почву…
Я еле сдержался, чтобы не закричать снова.
— Не пытайся ничего делать, Халид. Я благодарен тебе за то, что ты переживаешь за нас, но не будем обсуждать этот вопрос по телефону. Я напишу тебе письмо.
Но он продолжал настаивать:
