— Вы проиграли две войны. Ничего вам уже не поможет. Чего вы еще хотите от меня, старой женщины? Зачем вы здесь? Как это ужасно! — она закрыла лицо руками.
Генерал Мадер понял, что нужного разговора не получилось. Чокаева взвинчена, чувствовалось, что она устала.
Мария Яковлевна не без оснований связывала приезд генерала с архивами мужа. Кроме того, она всерьез опасалась, что ее могут ликвидировать, так как генерал не допустит того, чтоб еще хоть одна живая душа знала о судьбе этих архивов.
Генерал Мадер отлично понимал и ее настроение, и примерный ход ее мыслей. Поэтому он начал издалека:
— Мария Яковлевна! Вы только что упомянули о 30-ти годах. Это немалый срок…
Чокаева, все еще расстроенная, молчала.
Ночь была теплая, светила полная луна. Мария Яковлевна растворила окно, ее обдало речным запахом.
— Я бы не хотел, чтобы нас услышали, — тихо сказал генерал.
Чокаева глубоко вздохнула и с досадой захлопнула створки.
— Так вот, тридцать лет вы знаете меня. А я, если приплюсовать Санкт-Петербург, ваши афиши, Мариинский театр, знаю вас немножечко больше. И всегда с наслаждением вспоминаю ваши выступления. Вспоминаю «Мерв», Ташкент, наши веселые молодые годы. В молодости вы были обворожительны.
По реакции Марии Яковлевны генерал понял, что он на верном пути.
— Ваш голос! А ваш задор! Я был всегда от вас в восторге, — продолжал он. — Только, право, до сих пор не знаю, как это судьба свела вас с Чокаевым.
— Революция в России соединила наши грешные души, — сказала Мария Яковлевна. — До революции он учился в Санкт-Петербурге на юридическом факультете. Суровое тогда было время. В октябрьские дни я испугалась большевиков и бежала из Петербурга в Ташкент, к Чокаеву. Потом мы оказались в Коканде. Он был властолюбив. Может быть, я плохо разбираюсь в таких вопросах, но, по моему мнению, политик он неважный. Об этом говорят результаты всех его начинаний. Они провалились и в Ташкенте и в Коканде. Не помогли ни атаман Дутов, ни англичане. Но царство ему небесное. — Она перекрестилась. — Меня он любил. Я тоже привыкла к нему.
— Значит вы не сожалеете, что связали свою судьбу с Чокаевым?
— Жалей не жалей, жизнь прожита. Хорошего в ней было мало. Сплошные скитания. А ведь я русская, и мне страсть как хочется в Россию.
— Ностальгия?
— Если хотите, да. Только туда мне все пути заказаны. А как бы я была счастлива умереть в России!
На глазах ее показались слезы.
— Я мог бы помочь Вам вернуться в Россию, — сказал генерал.
— Работать на вас? Быть шпионкой?! Нет, нет. Менять маски в жизни — это амплуа моего мужа и таких, как вы, барон. А я актриса, я могу менять их только на сцене.
Мадер устал и поэтому напрямую заговорил с Марией Яковлевной об архивах. Чокаева опустила голову.
— Я знала, что вы когда-нибудь обязательно придете. Но ждала вас значительно раньше.
— Выходит, вы понимали, что они нам нужны?
— Вы оказались предусмотрительней, чем Каюм и доктор Ольцша. Они осаждали меня в то время, когда во мне кипела жгучая обида. Обида на то, что после смерти мужа все тут же забыли меня. В самом деле, почти полтора года никто не вспомнил о моем существовании. Если бы даже вы явились тогда, я и вам указала бы на дверь.
— Что ж, вы это можете сделать и сейчас, — сказал генерал таким тоном, что Мария Яковлевна сочла за лучшее промолчать. Она вспомнила, о чем ее предупреждал Мустафа: «Будь осторожна с этим человеком. В свое время он получит все, что ему будет нужно».
Говоря об этом, муж имел в виду то, что на пост главы Туркестанского комитета его рекомендовал Майер Мадер, и Шелленберг согласился с ним. Но Чокаев не успел рассчитаться с генералом, ему было нечем, и за расчетом генерал пришел к ней.
Но генерал не был уверен, что сейчас ему удастся получить долг. Даже убив Чокаеву, он уйдет ни с чем. Он встал, подошел к окну, потом прошелся раза два по комнате, а когда сел к столу, Чокаева увидела на его лице неожиданную улыбку. Генерал вынул из портфеля сверток, развернул и на его коротких пальцах повисло египетское ожерелье. Огонь играл на каждом камне, на каждой грани.
— Этому нет цены, Мария Яковлевна! Как старый друг вашего дома я хочу оставить его вам. Кроме того, вот вам еще пятьдесят тысяч франков на мелкие расходы.
Генерал достал из портфеля туго набитый конверт из плотной бумаги. Он проворно распечатал его и высыпал на стол тысячефранковые банкноты. Генерал был щедр. Тем более что щедрость ему немногого стоила: банкноты были изготовлены на печатных машинах концлагеря Заксенхаузен. (Генерал Майер Мадер не раз пересекал границы Скандинавских стран, Франции, Испании для проведения коммерческих операций по обмену фальшивых денег. Агентам Гиммлера и Кальтенбруннера таким путем удалось завести в Германию свыше ста миллионов настоящей валюты).
Искушение для старой актрисы, привыкшей к успеху, цветам, подаркам, было слишком велико. Пятьдесят тысяч франков и ожерелье с бриллиантами могли соблазнить кого угодно.
К тому же Мария Яковлевна понимала, что если она сейчас откажется от такого несметного богатства, то завтра может потерять все. Завтра немцам будет не до бумаг Мустафы. Кайгина и Канатбаева она больше не встречала, да и библиотека давно продана букинистам. От нее почти ничего не осталось, как не осталось ничего от хрусталя и картин. Завтра уже нечего будет нести на продажу. А то, что зарыто в земле, на рынок не понесешь, даже если придется умирать с голоду. А тут покупатель. И предлагает солидный куш. Чокаева взяла себя в руки и сказала:
— Я подумаю, барон!
— Голубушка Мария Яковлевна! — воскликнул раздосадованный генерал. — Вы же прекрасно понимаете, что у меня нет времени торчать во Франции под носом у американской и английской контрразведки. Сколько можно думать? — с этими словами он выложил на стол еще одну пачку денег.
— Вот вам еще пятьдесят тысяч! Я думаю, что этого вам хватит надолго.
— Что ж, генерал, вы меня уговорили. Я отдаю вам, вернее, продаю вам то, что была обязана хранить.
Генерал тут же встал со стула, подвел Марию Яковлевну к зеркалу и заставил примерить ожерелье.
— Вам нравится? — спросил генерал.
— Да, великолепная работа… Такое мне даже видеть не приходилось.
Смертельная бледность на лице Марии Яковлевны сменилась бледным румянцем.
Когда деньги были убраны, генерал спросил:
— Где архивы Мустафы?
— Я вас должна огорчить, архивы не здесь. Они в загородном доме под Парижем.
— Такая поездка не входила в мои планы, — сказал генерал недовольным тоном. — Как это ни прискорбно, но за архивами мы должны выехать немедленно.
— Сейчас уже поздно…
— Это не играет роли. Вы едете?
— Что мне остается делать?
Мария Яковлевна и генерал Мадер добрались до чокаевской дачи глубокой ночью.
Они подошли к деревянному дому с верандой. Окна были забиты досками, дорожка заросла густой травой. Все свидетельствовало о том, что здесь давно уже никто не жил.
— Вот мы и пришли, — отпирая калитку, сказала Мария Яковлевна.
Генерал внимательно огляделся по сторонам и пошел за Марией Яковлевной только после того, как в конце переулка увидел тучного мужчину, идущего в их сторону неторопливой походкой.
Чокаева порылась в ридикюле, достала ключ от веранды.
— Извините! — сказала Мария Яковлевна, когда они вошли в темную комнату. Она зажгла свечу. Тут такой беспорядок — черт ногу сломит.
Генерал окинул взглядом комод с зеркалом овальной формы, пустую этажерку у глухой стены.
— Тут, помнится, был рояль, — сказал он.
— Рояль давно продан, как и все остальное. Если продать эти вещи и дачу, я — нищая.
— Теперь вам не придется продавать дачу. Когда вы приезжали сюда в последний раз? — спросил генерал, разглядывая запущенную веранду.
— Полгода назад, — проведя пальцем по зеркалу, ответила Мария Яковлевна, — видите, сколько пыли…
— Каюм бывал тут?
— Не раз, но при жизни мужа. Чтобы он не нашел меня, я уехала отсюда. Я не хотела встречаться с Каюмом, не хотела отдавать ему архивы. Я не желала встречи и с доктором Ольцшей, впрочем, и с кем бы то ни было еще из туркестанского ли комитета или из СД. Я вся извелась и после смерти мужа совсем потеряла покой. Нервы окончательно сдали. Плохо спала, голова раскалывалась от боли, участились сердечные приступы. Я жаждала душевного покоя, мне нужна была разрядка, я не хотела никого видеть. Поэтому и уехала, сбежала от вас всех, надеясь прожить остаток своих дней в уединении, тихо и спокойно. Да, я испытывала нужду. Порой ложилась спать голодной, но я была душевно спокойна. И вот явились вы, и теперь мне нечего думать о покое. Неужели все сначала, и будет ли когда-нибудь этому конец?!
