Усмехнувшись, Серов пригубил коньяк и полез в карман за блокнотом, освежить в памяти полный список. Рукав штормовки задрался, в глаза ему бросились часы, и он остановил движение. С часами, драгоценным швейцарским изделием за тысячу баксов, произошел непорядок: если верить табло в аэропорту, они отстали на две с половиной минуты. Невероятный случай! До сих пор точность хода у них была потрясающая — за месяц они уходили на пару секунд, и подводил их Серов единожды в год, на Рождество.

Не вынесли походных условий?.. — мелькнуло у него в голове. Он наклонился к деловитому соседу, тронул его за рукав, спросил:

— У вас точные часы? Время не подскажете?

— Точные, как в аптеке, — проинформировал сосед, поднимая к лицу запястье. — Сейчас…

Но окончания фразы Серов не расслышал. Взгляд его остекленел, белесая пелена сгустилась перед глазами, тело будто бы потеряло вес, и пронзительный звенящий звук начал пробуравливать виски. Он дернул головой, пытаясь избавиться от этого визга, и потерял сознание.

Вскрикнула старушка, застыл мужчина с поднятой рукой. Кресло рядом с ним опустело.

Он не мог пошевелиться. То была не судорога, не мышечный спазм — просто ощущение, что тело вдруг превратилось в камень. Серов не чувствовал конечностей, не шевелились губы, не двигались веки; перед глазами — полная тьма. Это было страшно! Но в то же время он сознавал, что жив, и даже помнил, что должен находиться сейчас в салоне авиалайнера, летящего над Охотским морем на высоте десяти километров. Не чувства, но разум и память убеждали в этом, и, справившись с первым приступом паники, Серов решил, что поражен внезапным недугом. Вот только каким? Паралич, инфаркт, инсульт? Нелепое предположение! Он был не только физически крепок, но отличался завидным здоровьем и никогда не болел, если не считать чеченского ранения. Хотя, подумалось Серову, и на старуху бывает проруха. Ну, надо полагать, сейчас ему окажут помощь. Прибежит стюардесса с аптечкой, спросит, нет ли врача среди пассажиров, что-нибудь вколят или сунут в рот таблетку… только бы зубы разжать…

Зубы не разжимались, зато он начал фиксировать запахи и звуки. Ароматы были совсем не самолетные — пахло вроде бы смоленым деревом, пропотевшей кожей и чем-то незнакомым, кислым. Звуки постепенно превращались в речь, но тоже странную — слова как будто знакомы, а сути не уловить. Два голоса, бормочут над ним, гудят, шелестят… Голоса мужские; непохоже, чтобы хлопотала стюардесса. Один голос низкий, басистый, хотя его обладатель пытается изъясняться шепотом, другой повыше, слегка визгливый. О чем толкуют?

Что-то щелкнуло у Серова в голове, и услышанное стало обретать содержание и смысл. Сперва он понял, что говорят на английском — вернее, на диалекте английского, который он понимал с напряжением. Явно не кембриджский акцент и не американский, хотя в Америке по-всякому болтают — уроженца южных штатов не сразу и поймешь. Наверное, случай как раз такой… Нашелся в самолете врач — даже два врача! — из Алабамы или Джорджии, и сейчас они соображают, что ему вколоть. А может, уже и вкололи — кажется, полегче стало. Правда, чуть-чуть… Но ощущения восстанавливаются — глаз не открыть, зато появилось чувство твердого под спиной и ягодицами. Из кресла вынули, на пол положили, — мелькнула мысль.

Серов прислушался, стараясь связать воедино невнятные фразы, и волна ужаса вновь затопила его. Нет, эти «врачи» толковали не о здоровье пациента! Беседа шла о чем-то непонятном, невозможном, словно он находился не в самолете, а лежал в луже у пивного ларька. Или, скажем, у дверей шалмана, откуда его и этих двоих выкинули за пьяный дебош.

— Где мы этого ублюдка подобрали? — гудел басистый. — Где? Где, Мортимер?

— Прах и пепел! В «Старом Пью», где же еще! Парень с французского капера… с этого, с «Викторьеза»… Ну, Хенк, дырявая башка! Не помнишь?

— Помню, — басил Хенк. — Хранцузика помню… как пили, помню… как ты сапоги на бутылку сменял, тоже помню… еще — как хранцуз под лавку свалился…

— Свалился! — визгливо подтвердил Мортимер. — А ты, дубина, его на плечо и поволок! Хотел до пирса дотащить! А приволок сюда! Помнишь?

— Ни дьявола не помню, Морти!

— Х-ха! Святой Петр, ключарь небесный! И я не помню! Ну и нарезались мы, Хенк!

— Точно, Мортимер… крепко надрались… А пили-то что? Джин или ром?

— А все и пили… И этого француза ты, должно быть, сюда принес. Ты, чтоб мне в аду гореть! Ты здоровый лоб, я бы такого не допер! Ты притащил, иначе откуда он тут взялся?

Молчание. Мышцы и суставы Серова начали болеть, словно его растягивали на дыбе, но вместе с болью возвращались тактильные ошущения. Он уже твердо уверился, что лежит на чем-то жестком, и эта поверхность, твердая и шершавая, колышется вместе с ним вверх и вниз. В такт этим неспешным колебаниям скакали его мысли. Что за Хенк и Мортимер? Что за французский капер? Что за ром и джин? В самолете он пил коньяк… И почему эти типы говорят на английском?

— Башка трещит, Морти, — гулким басом промолвил Хенк. — Джину врезали, не иначе… Джин у папаши Пью голландский, быка свалит с копыт.

— Свалит, — подтвердил Мортимер. Потом с тоской признался: — Сапоги-то я пропил… Хорошие были сапоги, я их с дохлого испанца снял…

— Другого разуешь, — утешил Хенк.

— Разуешь! А до того пятками о палубу тереться? — Тишина, потом неуверенный голос: — А башмаки у этого француза отменные. И куртка новая, крепкая… Из парусины, что ли?

Француз! Это он обо мне, сообразал Серов. Что-то случилось с самолетом — наверное, что-то страшное. Похоже, террористы захватили. Пустили сонный газ или ему, Серову, врезали персонально по черепушке… Он был без сознания, когда угнали лайнер — скажем, в Новую Зеландию или на остров Барбадос. Выкинули пассажиров черт-те куда, и теперь его, беспомощного, хотят обобрать местные шаромыжники.

Ну, не совсем беспомощного, отметил он. Телесные силы прибывали с каждой секундой, пальцы уже шевелились, и, осторожно напрягая бицепсы и мышцы бедра, он чувствовал их привычную мощь и упругость. Веки Серова дрогнули и слегка приподнялись. Он разглядел низкий потолок из брусьев и потемневших, плотно пригнанных досок, квадратное отверстие в стене, сквозь которое струился яркий солнечный свет, и какую-то блестящую цилиндрическую махину на деревянном станке с колесами, торчавшую перед отверстием. Одновременно с этим он ощутил, как кто-то тянет его за ногу и, похоже, начинает расшнуровывать ботинок.

К местным бандюгам попал, мелькнуло у него в голове. Солнце теплое, щедрое — наверняка тропики. А чем страна жарче, тем меньше в ней порядка и законности… Куда тут власти смотрят? Нет чтобы помощь потерпевшим оказать! Гражданам великой Российской державы! Бросили, как последнее дерьмо… А эти гады, Мортимер и Хенк, затащили в какой-то лабаз и раздевают!

— Ты, Морти, полегче, — прогудел справа басистый голос Хенка. — Хоть хранцуз, а свой! Не гоже башмаки с него сдирать! Не по понятиям Берегового братства! Старик узнает, без руки останешься!

— Прах и пепел! — визгливый голос Мортимера ударил в уши. — Какой еще свой? Он что, к Старику нанимался? Он с «Викторьеза» и контракт с Кловетом подписывал, с жирной задницей! С «Викторьеза», а тут «Ворон»!

— Ну и что?

— А то, что его башмаки — моя законная добыча! На твои-то копыта они не налезут!

— И не надо, я и так в сапогах, — буркнул Хенк. — А ублюдок этот хоть с «Викторьеза», хоть хранцуз, а все одно свой. Пили ведь вместе!

— Пили вместе, но пропили мои сапоги. Имею я право на возмещение? Имею! Не иначе, как святой Петр послал мне этого француза, с башмаками, штанами и курткой. Штаны тоже неплохие, прочные. Я их сейчас…

Убедившись, что ступор прошел и тело ему повинуется, Серов выгнулся дугой и разом вскочил на ноги. Несложный трюк для бывшего гимнаста… Правда, потолок был низковат, и он слегка приложился макушкой, но это его не задержало: в следующую секунду он стукнул носком башмака в челюсть сидевшего на корточках Мортимера. Хорошо приложил — того будто ветром снесло.