При всем своеобразии подхода Р. Барта (в частности обусловленного исповедуемыми им традиционными представлениями о знаке как об ассоциации означаемого и означающего) подчеркнутая им корреляция идеологии и мифа имеет важнейшее значение для современного представления о сути идеологических механизмов. Так, «статус идеологии как воплощения связи дискурса с некоторой социальной топикой описывается в современной философии как ряд отношений правдоподобия» [Грицанов 2003]. Подчеркнем: правдоподобия, а не реального тождества.
Более того, говоря об идеологии, Н.И. Шестов понимает ее как «получивший санкцию политического института… политический миф» [Шестов 2005: 95], который реализуется как в невербальном (демонстрации, государственная и военная символика и т. п.), так и в вербальном поведении (например при использовании эвфемизмов, ярлыков, стереотипов, политических терминов, лексического повтора, перифразы, параллельных синтаксических конструкций и метафоры и т. п.).
Вообще роль идеологии в XX и в начале XXI века трудно переоценить: идеологизации и политизации подвергались и продолжают подвергаться те области и сферы человеческой деятельности и – шире – человеческого бытия, которые, как казалось, не должны были быть «втянуты» в идеологический круг.
Тем не менее философские, культурологические, исторические, социологические, лингвистические исследования доказывают, что даже феномены, ни прямо, ни косвенно не имеющие отношения к сферам политики, государства, власти, идеологии, в тот или иной временной промежуток оказываются идеологизированными[47].
Впрочем, обо всем этом речь пойдет позднее применительно к идеологеме "Спорт", а вопрос, интересующий нас в данном разделе, лежит в несколько иной, терминологической и содержательной, плоскости: он в том, феномены какого порядка и уровня могут называться идеологемами, то есть выполнять функцию репрезентации идеологии, являться «формой идеологии», идеологическим «знаком»?
Возвращаясь к уже сказанному, можно констатировать, что «родоначальник» термина идеологема, философ языка и литературовед М.М. Бахтин, идеологемой называл как социолекты в целом, так и языковые и/или концептуальные «маркеры» таких социолектов; однако очевидно, что он вел речь прежде всего об отраженной в этих «языках-идеологемах» картине мира, которая, по его мнению, была «злостно неадекватна действительности», вмещала лишь «кусочек, уголок мира», «мнения», «идеологемы» (выделено мной. – Е.М.), некие «гипотезы смысла» [Бахтин 1975: 105 и далее]. Процитированные высказывания, в каковых содержатся теоретические положения, во многом определившие «течение мысли» современных лингвистов и культурологов, предметом исследования которых является, в частности, тоталитарный дискурс и тоталитарный язык, кроме всего прочего, демонстрируют уже отмеченную нами ранее многоаспектность использования термина идеологема в работах М.М. Бахтина, по всей видимости обусловленную крайней неоднозначностью, хотя и операциональной привлекательностью самого феномена.
Итак, повторимся: в современной лингвокультурологии и политической лингвистике (а также в собственно культурологии, политологии, социологии и истории) «всплеск» интереса к феномену идеологема связан прежде всего с изучением и описанием специфических языковых и концептуальных черт тоталитарного советского периода и тоталитарного языка советской эпохи[48].
Однако и в названных, и в целом ряде других исследований термин идеологема трактуется по-разному.
С нашей точки зрения, среди всего многообразия интересующих нас лингвистических подходов к определению данной универсалии можно выделить два «магистральных» – широкий и узкий – в понимании идеологемы как феномена собственно языкового.
Так, определяя тоталитарный язык, Е.А. Земская подчеркивает, что это…своего рода система идеологем, средство отражения и формирования идеологизированного сознания «советского человека» [Земская 1996: 23], и тем самым демонстрирует широкий лингвокультурологический подход к понятию идеологема.
Близкую по существу трактовку описываемого феномена обнаруживаем в работе Т. Новиковой [Новикова 2006] и в монографии Г.Ч. Гусейнова «Д.С.П. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х» [Гусейнов 2004], где исследователь предпочитает говорить о «формах бытования идеологем», способах текстовой репрезентации идеологем.
Данные формулировки позволяют предположить, что под идеологемой как таковой исследователь понимает единицу неязыкового порядка, единицу концептуальную, которая объективируется разного рода феноменами языковых уровней; однако оказывается, что «формой бытования идеологемы» и являются собственно идеологемы разного типа, представленные на всех уровнях текста – от минимальной единицы, знака, (идеологема-буква (ерь, б, н, е), идеологема-падежное окончание (измена Родины и измена Родине; Федеративная Республика Германим и Федеративная Республика Германия)) до идеологемы-имени (топоним, эргоним и т. п.), идеологемы-цитаты (например, преобразованные высказывания Сталина). Кроме того, к идеологемам Г. Гусейнов относит и сферу обсценной лексики русского языка, которая рассматривается в доминантной для советского времени, по мнению автора, идеологической функции. Макроидеологемой СССР для носителей неславянских языков исследователь считает русский (кириллический) алфавит; выделяет даже идеологему-акцент в средствах массовой коммуникации, кино, театре, повседневном обиходе. На примере сталинизмов, или закрепленных в обыденной речи сталинских паремий, ученый показывает динамику идеологической речи вообще и истолковывает «живучесть» идеологем-сталинизмов в постсоветском дискурсе.
Таким образом, Г.Ч. Гусейнов, с одной стороны, понимает под идеологемой любую языковую единицу (в том числе текст или сумму текстов), которая «маркирует» для носителей языка советскую идеологию; с другой стороны, для исследователя, видимо, очевидно существование идеологем «иного порядка» – идеологем как концептуальных элементов идеологии, которые репрезентируются в языке вышеназванными разноуровневыми единицами.
Еще более широкое, собственно культурологическое, понимание идеологемы демонстрирует Г. Гусейнов в монографии «Карта нашей родины: идеологема между словом и телом» [Гусейнов 2005], посвященной «символической географии»: в ней карта рассматривается как идеологический элемент, своеобразная идеологема, что подтверждается, по мнению автора, привлекательностью образа картографического изображения нашей страны и частотным его использованием в рекламном, политическом, телевизионном дискурсе.
Говоря о лингвистическом определении термина идеологема в узком смысле, необходимо сослаться на точки зрения Н.А. Купиной, А.П. Чудинова, Т.Б. Радбиля и др. исследователей, которые сходятся в том, что идеологема – это вербальная единица, слово, «непосредственно связанное с идеологическим денотатом» [Купина 2005: 91], имеющее в своем значении идеологический компонент [Чудинов 2007: 92]; «любое словесное обозначение значимых для личности духовных ценностей, при котором как бы размывается прямое, предметное значение слова, а на первый план выходят чисто оценочные, эмоционально-экспрессивные коннотации, не имеющие опоры в непосредственном содержании слова» [Радбиль 1998: 22].
Если говорить более подробно, то Н.А. Купина определяет идеологему как «мировоззренческую установку (предписание), облеченную в языковую форму» [Купина 1995: 43], «языковую единицу, семантика которой покрывает идеологический денотат или наслаивается на семантику, покрывающую денотат неидеологический» [Купина 2000: 183].
С этих позиций тоталитарный язык, например, рассматривается как «сверхтекст идеологем»: «тоталитарный язык организован системно» и «располагает своим словарем, который можно представить в виде блоков идеологем», которые, в свою очередь, «поддерживаются прецедентными текстами из так называемых первоисточников» [Купина 1995: 138].
