– Да, Вася, как это ни печально, а Моня прав, – покачал я головой. – Одно злостное сморкание после каждой строчки чего стоит. Если бы это исполнение слышали товарищи из отдела партпесен ЦК, тебе пришлось бы как минимум выложить на стол свой партийный билет.

– Вы и так ничего не споете, – злостно высморкавшись, прохрипел Вася.

– Да не обижайся ты. Моня, я уверен, раздумает и не донесет на тебя. Мы только сделаем запись в дневнике экспедиции: «Сегодня, будучи не в духе и не совсем здоровым телесно, Вася пел „Интернационал“. Обещал больше никогда-никогда не глумиться над песней, с которой идут по жизни партийцы всех калибров…» Нужна, нужна нам, друзья, торжественная песнь! Как хорошо в минуты усталости и душевного упадка собраться в тесный кружок и спеть пару величественных куплетов… Товарищ худрук, объявите по экспедиции конкурс на «Гимн уфолога». Комиссар участвует только в его поэтической части. Музицирование – не его конек…

К обеду стало ясно, что Васе не до конкурсов.

– Чтобы какая-то жалкая простуда смогла одолеть нашего комиссара – не верю! – старался я умалить возникшую в экспедиции проблему. – Хотя, с другой стороны, атлеты – самый сопливый народ.

– Это он с Большой Гугули при последнем контакте какую-то заразу подцепил, – по-своему хотел посмеяться над той же проблемой Моня. – Перед такой и большевику любого калибра не зазорно спасовать.

Я должен был тут же отреагировать:

– Приказ по экспедиции: «Контактера после каждого сеанса тщательно дезинфицировать и дезактивировать!»

Вася и сам хорохорился:

– После обеда я, ребята, с вашего разрешения полежу. А завтра с утра снова приступлю к исполнению всех своих обязанностей. Включая контактерские.

– Моня, заседание комитета по чрезвычайным ситуациям объявляется открытым. На повестке дня один вопрос – как нам с тобой в самые короткие сроки выходить нашего комиссара?

– Меня в таких случаях соседка, тетя Варя, всегда горячим молоком с медом поит. Потому только, наверное, и жив до сих пор.

Я решил:

– Надо идти в столицу нашей родины. Молоко – раз, мед – два…

– Что-нибудь для дезинфекции и дезактивации – три, – продолжил Моня.

– Не надо никуда идти, ребята, – просил Вася. – И так пройдет все…

– Молчать, больной! А вдруг осложнения? Вдруг в результате их ты утеряешь способность контактировать? Советская уфология никогда не простит нам с Моней такого поворота событий… А если серьезно, то большой поход в Москву назрел. Кто знает, сколько нам еще тут копаться. Надо пополнить запас фуража. У Мони кончаются краски. Батарейки в приемнике садятся. Свежих газеток и журналов хочется почитать. Нужен бензин для «Шмеля». Партизану надо бы хоть запаха мясного привезти, побаловать парня. Большой поход в Москву необходим. Отпустишь, Вася, нас обоих?

Вася посмотрел на Моню:

– Не отстаивать каждые пять минут прогнившую коммунистическую идеологию? Тоска зеленая!

– С тобой остается Партизан, – напомнил я. – Он тоже едва ли сочувствует идеям ВКПб. Верные служаки просто обязаны быть монархистами. Правда, Партизан?

Партизан, смышленая бестия, так выразительно посмотрел на каждого из нас, будто упрекал в самой постановке такого вопроса: «Да как же вы могли усомниться в этом, господа?»

– Ладно уж, забирай Моню с собой, – будто после долгой душевной борьбы согласился Вася. – Береги его. Следи, чтобы он переходил улицы только на зеленый свет светофора и не переедал мороженого.

– Не волнуйся за него, комиссар. Он еще попортит тебе крови.

…Лес уже набрал полную летнюю силу. Ярко зеленели кроны деревьев. В них деловито перекликались разномастные пичуги. Корни могучих стволов темными набухшими венами тут и там пересекали тропинку, по которой мы шли.

– …Завидую я тебе, Моня, светлой завистью! У тебя в Москве есть своя комната. Большая?

– Девять с половиной квадратных метров, – небрежно махнул рукой Моня.

– Мало? Да это же 950 квадратных дециметров!

– Ты еще воскликни, что это 95000 квадратных сантиметров…

– Нет, не воскликну. Квадратный сантиметр – никуда не пригодная жилплощадь. А вот квадратный дециметр – это уже кое-что. Став на цыпочки, убрав живот, перекосив плечи, можно и пожить какое-то время. Если, конечно, черти гостей не принесут… Эх, Моня! Добрая половина моих грез посвящена будущей комнате в какой-нибудь овеянной легендами московской коммуналке. Самое благоустроенное общежитие – все равно не дом.

– Коммуналка – тоже не дом, – от убеждения в этом Моня даже скривился.

– Ты избалован своими жилищными условиями. Ты просто пресыщен обладанием такой прорвы квадратных дециметров. Мне бы такие палаты. Пусть даже без квадратного полуметра… Моя коммуналка будет образцом добрососедства. Во всех ее уголках с утра до вечера будут слышны радостный смех и приглашения зайти в гости. А в одной из четырнадцати комнат нашей дружной квартиры будет проживать Она…

Заметив, как улыбнулся Моня, я погрозил ему пальцем:

– Ты, Моня, не иди в своих намеках сразу так далеко. Это будет тихая девушка с большими чистыми глазами и тугой косой до пояса. Очень добродетельная девушка. Встречаясь на кухне с мужчиной в трусах, она каждый раз падает в обморок. Это будет, так сказать, тургеневская девушка. Наши с ней целомудренные свидания будут проходить под общим электросчетчиком в коридоре. Однажды, осмелев, я тихо спрошу: «Вы помните эти чудесные строки: «И сердце бьется в упоенье, и для него воскресли вновь…»? А она, еще больше хорошея от смущения, нежным голосом спросит меня: «А вы помните…

– …что сегодня как раз ваша очередь мыть сортир?» – безжалостный Моня внес в поэтическое свидание под электросчетчиком грубую коммунальную прозу.

– Ах, Моня! – укоризненно посмотрел я на него. – Тургеневские девушки и слов-то таких не знают. По определению. Они говорят о кружевах, цветах, картинах, восходах и закатах, новинках советской и зарубежной литературы, о смысле жизни… Мы с ней будем часто ходить в театр на Таганке и потом горячо обсуждать – в каких фрагментах спектакля труппе убедительней всего удалось показать властям кукиш в кармане.

– Как бы ты из своей четырнадцатикомнатной коммуналки не попросился обратно в общежитие, – предсказывал Моня.

– Вот еще! Туда я буду хаживать только для того, чтобы снова и снова рассказывать братьям-лимитчикам – насколько больше житейского счастья может уместиться на одном метре своей площади, чем на метре казенном…

Так, рассуждая с разных позиций о коммунальном житье-бытье, мы дошли до городской окраины. Сели в автобус №31 и доехали до ближайшей станции метро – «ВДНХ». Оттуда – в центр. Отовариваться решили там. Там и Моня жил.

Столица. Мы уже несколько отвыкли от ее кипучей жизни. Вон сколько вокруг этой жизни! Ею переполняются глаза и уши, она мнет бока, наступает на ноги. Она неумолимо втягивает в свое могучее русло и – шевелись! Мало ли что ты отвык в своей уфологической берлоге от такого темпа. Приперся в Москву – поспешай как все. Не зевай, не путайся у других под ногами. Видишь, как торопятся все прожить это мгновение? Не заслоняй его своей неуклюжей фигурой!

…Проспект Калинина. В аптеке взяли лекарства для комиссара. Напротив, в «Юпитере», – батарейки для приемника. В гастрономе «Новоарбатский» накупили провианта для личного состава экспедиции. Раскошелились и на три пакета «мясного супового набора» для Партизана.

– Отварим – запаху Партизану на неделю хватит, – оценивал я собранный из одних лишь подозрительных костей «суповой набор». – А мясо сторожам вредно – от него в сон клонит.

От «Новоарбатского» до Мониного дома – рукой подать. Там он возьмет краски да и просто посмотрит – все ли в порядке на его квадратных дециметрах.

Когда дошли, я взглянул на табличку с названием переулка и присвистнул:

– Вот те на! Нижний Кисловский…

– Ну и что? – спросил Моня.

– Как что! В своем историческом докладе в Моссовете я, разумеется, должен буду требовать переименовать и этот переулок. Например, в Уфологический. А теперь не знаю, как и быть? Эти тротуары исхожены видным советским художником Моисеем Абрамовичем Рабиновичем. Здесь развернулся и мужал его талант… Мемориальные места – ничего не трогать, не менять… И в то же время – Нижний Кисловский. Фи! Хоть бы Верхним, что ли, был… Может, мне назвать его Верховным Кисловским? А, Моня? Или – Кисловско-Акварельным? А Уфологическим мы назовем вот этот, – я показал на соседний, Калашный переулок. – Не пропадать же хорошему названию.