– И?

Василий не смотрел на нее, разглядывая невидимое нечто у себя на коленях.

– И? – повторила Лена.

Молчание. Минута. Две. Три.

– И? – не выдержав паузы и повышая голос, спросила она вновь, – Говори же!

Он длинно вздохнул, потом также длинно выдохнул и посмотрел в ее глаза:

– Лена, прости, мы не едим в путешествие, – голос звучал тихо и просительно, в тоже время как-то уверенно, – Я не купил билеты. Никуда не купил. Прости, если сможешь. Я хотел сказать тебе раньше и не смог… Мы едем под Тверь, у меня там новая работа, приступить надо завтра же, с твоей работой все улажено: ты в отпуске, сколько будет нужно. Я продал нашу с мамой квартиру, купил дом в деревне, там пока и будем жить. Мама лето поживет на даче, – быстро закончил он.

У Лены глаза полезли из орбит после первого же предложения, а рот медленно стал раскрываться и, пока муж говорил, глаза вылезали все больше, а рот раскрывался все сильнее, хотя, казалось, что больше и сильнее уже невозможно. Лена готова была произнести тысячи оскорблений и яростных ругательств, но не в состоянии была проговорить ни слова. Шок, именно это слово лучше всего характеризовало ее состояние. Василий, воспользовавшись ее молчанием, завел автомобиль, выехал со двора, и понесся снова по ночной Москве. Он смотрел прямо, изредка поглядывая в зеркала. Лицо было нарочито отвлеченным и излишне серьезным.

Лена не могла прийти в себя. Слова мужа произвели на нее эффект разорвавшейся прямо у нее в голове бомбы. Мысли спутались. Ей хотелось сказать так много, а не говорилось ничего. Она сидела и ловила ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, уже не замечая красот ночного города. Мир перестал для нее существовать. Впрочем, ей казалось, что и ее жизнь остановилась, лишилась всякого смысла. Она десять лет потратила на обустройство своей жизни в столице, и в тот момент, когда напротив всех пунктиков уже можно было ставить галочки исполнения, ее везут в глухую деревню, тем самым перечеркивая все то важное для нее, что было добыто так долго и тяжело! Это казалось невозможной, просто невероятной несправедливостью. Взяли и отняли ВСЁ. Это чертовски несправедливо. Это ужасно, ужасно.

Пустота. Пустота в голове. Пустота в душе. Пустота впереди.

Эта самая гнетущая пустота плюс выпитое за день спиртное, дали свободу ее рассудку: Лена уснула, подогнув под себя ноги и склонив голову на плечо.

– Может, так и лучше, – прошептал Вася, тихо вздохнул. Ему хотелось ее коснуться, пожалеть, погладить по голове, но он боялся ее разбудить. Вдобавок, ему было стыдно перед ней, очень стыдно. Он не мог оправдаться даже перед собой, что посмел не рассказать ей обо всем еще до свадьбы. Он должен был дать ей свободу выбора, возможность принять решение самой. Но он боялся. Очень боялся ее потерять. Боялся, что она выберет не жизнь с ним в деревне, а останется в Москве, где гораздо больше возможностей и просто денег, где жизнь намного более обустроена и налажена. Ведь проблемы были только его, ее они никак не касались… Какое он имел право все решить за нее? Правильно, никакого. Он понимал это, а все же не смог поступить иначе. Ему было ужасно стыдно, но он знал, что по-другому бы не сделал. Он, как мог, оттягивал миг объяснения. Просто Василий не мог представить, как будет жить без нее. Хотя даже себе не признавался, насколько дорога для него стала Лена.

А машина все ехала и ехала, увозя их из города, и оставляя позади Ленины мечты о чудесном свадебном путешествии и красивой жизни в большом городе.

Василий ехал мимо деревень и лесов, поселков и полей. Все было темное, едва отличимое от общей черной массы. Он ехал и думал: как бы лучше поступить, какое решение найти. Хотя он догадывался, что правильного и справедливого решения для всех сторон просто нет.

Василий, где было возможно, старался ехать быстрее. Надеялся добраться до их нового дома, пока Лена спит.

Да, их новый дом. Лена все правильно поняла, не до конца, конечно, но поняла правильно. Василий оформил новый дом на них двоих, поровну. Он слишком чувствовал огромную вину перед ней, и не мог поступить иначе, хотя деньги вкладывал только свои.

В принципе Василий Васильевич Канарейкин был честным и порядочным человеком, насколько это возможно быть честным в современном мире, чтобы не прослыть «идиотом». В меру, так сказать. Конечно, он не убивал, не грабил, не обижал «маленьких», даже не прелюбодействовал и не желал зла ближнему. Еще он никогда и ни при каком случае не нарушал правила дорожного движения, что было, конечно, несколько не по-русски, но грело его сердце несказанно. Ведь этим он отличался от всех своих знакомых, чем очень гордился сам перед собой, считая себя немного лучше других. Правда, втайне от других, не афишируя свое такое странноватое превосходство. Пожалуй, если бы он об этом и говорил, то никто бы и не оценил. Так что тайна эта была одновременно и вынужденная. Но что касается остального, он мало отличался от других.

Вот, например, если для ведения дел необходимо было соврать или приукрасить настоящее положение дел, он так и делал. Если для того, чтобы заключить важный договор, нужно было прикрыть глаза на некоторые несоответствия с законом, или помочь кому-то прикрыть глаза, он делал все зависящее от него, чтобы договор был подписан. Если он опаздывал на очень важную встречу, а матери нужно было, к примеру, взять талончик к врачу, он придумывал любую отмазку, чтобы не стоять в очереди. Он пользовался всеми выгодами своего положения, так называемыми «связями», лишь благодаря которым можно было получить что-то стоящее: от приема у хорошего врача до госзаказа. Кстати говоря, его положение и «связи» сыграли не последнюю роль в оформлении документов на их новый дом. Это получилось у него всего за месяц.

До поворота на деревню, в которой был куплен дом, оставалось около двадцати километров. Он уже тихонько начинал радоваться, но тут проснулась Лена.

Сначала она не поняла, где находится, но потом, опомнившись, забарабанила по двери, требуя немедленно остановить машину. Муж не повиновался, за что услышал из ее уст многочисленные ругательства в свой адрес, самое мягкое из которых значилось «тварь последняя», при этом место их нового жительства было названо глушью, а его «БМВ» – клеткой. Все это буквально выплевывалось, щедро украшалось матом, визгом, а потом и рыданием.

Василий сначала пытался делать вид, что ничего не слышит и, молча, сносил оскорбления. Но когда Лена схватила его за волосы и стала неистово за них дергать, машину повело не туда. Василий испугавшись, что дело закончится аварией, затормозил у обочины и повернулся к жене. Но той уже было не до него: она яростно дергала ручку двери, пытаясь вырваться наружу. Лена явно была в истерике, а он не знал, как ее успокоить. Набравшись с силами и глубоко вздохнув, Василий с силой обнял и прижал к себе жену. Она сражалась, как загнанный зверь. Он попробовал ее поцеловать, на что она с силой укусила его за губу.

– Ага, так тебе и надо! – бросила Лена, увидав, как на его нижней губе выступает кровь. И быстро, пока Василий не опомнился, открыла наконец-то дверь и побежала в лес, нависавший черной глыбой над дорогой.

– Лена! – крикнул Василий. – Подожди! Не уходи!

Нно она, не оглядываясь, летела сквозь березы и ели вглубь леса. Муж бросился за ней, но, спохватившись, что не закрыл машину, вернулся. Достал из бардачка фонарик, закрыл двери и пошел на поиски жены.

Вот так, или примерно так, Лена оказалась в лесу и вскоре заблудилась. Хотя как заблудилась, возвращаться к мужу ей не хотелось. А лес вскоре закончился, и она вышла на поле. По полю было идти не так страшно. А потом и вовсе рассвело. С рассветом страх испарился.