По данным Росстата, средняя зарплата в начале 1990 года составляла 250 рублей. На эти деньги можно было купить 621 килограмм картошки. Если взять нынешнюю среднюю цену на картофель рублей в 30 за килограмм, то получится, что в современных деньгах 250 рублей – это около 18 тысяч. А Пелевин, таким образом, мог зарабатывать в четыре раза больше – то есть тысяч 70. Это не богатство, но таких денег вполне достаточно, чтобы жить не впроголодь и даже позволять себе иногда небольшие вольности.

Однако прямые аналогии не совсем корректны. В 90-м в стране, с одной стороны, был дефицит, а с другой – еще «совковые» цифры на ценниках (так, говядина на кости стоила 2 рубля за килограмм, за 100 рублей можно было купить диван, а за 400 – мебельную стенку). При этом как раз в 90-м началась инфляция, захлестнувшая экономику рушащейся страны год спустя. Даже к концу 90-го средняя зарплата уже подросла до 300 рублей.

Так или иначе, ясно, что тысяча в те времена – хорошие деньги. Эта тысяча и является, наверное, точкой отсчета на кривой пелевинских доходов, которая дальше будет изгибаться и расти вверх. До каких пределов? Увидите.

У самого издательства, впрочем, дела сложатся не так хорошо. По выражению Альберта Егазарова, торговца компьютерами, издателя и автора «Иллюстрированной энциклопедии символов» (которого некоторые знакомые считают прототипом Арнольда из «Жизни насекомых»), «Миф» просуществовал до конца 90-х, а потом «вырвался за пределы материальной обусловленности».

Издательство «Миф» примечательно и тем, что с ним связана первая по-настоящему масштабная работа Пелевина. Во всяком случае, по мнению Сергея Москалева, «Жизнь насекомых» – это не что иное, как жизнь людей издательства «Миф», году в 83-м коллективно отдыхавших в Крыму.

Впрочем, сам Пелевин утверждает, что написал «Жизнь насекомых» после проведенного в Крыму лета 1991-го, когда побывал в Карадаге, «маленькой деревне с санаторием». Детали можно узнать из книги Voices of Russian Literature: Interviews with Ten Contemporary Writers, которая вышла в издательстве Oxford Press в 1999 году. Книгу написала Салли Лейрд, специалист по русской литературе с оксфордским и гарвардским дипломами, переводчик Петрушевской и Сорокина. Работа о русской литературе состоит из десяти интервью с ведущими российскими писателями. Помимо только что упомянутых Сорокина и Петрушевской там также представлены Битов, Толстая, Искандер. И Пелевин.

«Это рядом с Коктебелем, – вспоминал писатель в беседе с американкой свою поездку в крымский Карадаг. – Но там гораздо спокойнее: Коктебель – маленькая Москва, и нет смысла туда ехать в поисках одиночества»[7].

Бо́льшая часть южной фактуры остается неизменной, несмотря на смену эпох. Море, скалы, южные душные ночи и в восьмидесятых были такими же. Но историческое и предметное время «Жизни насекомых» – никак не андроповские годы милицейских рейдов по кинотеатрам и парикмахерским. Это стопроцентно начало девяностых. Расцвет кооперативного движения на пути к распродажам ядерных подлодок и трималхионовым пирам.

На сетку из ларьков, портвейна, прибрежных кафе с проститутками, диких пляжей и назойливых громкоговорителей Пелевин накладывает картинки из учебника биологии, истории детской и взрослой жизни и симпатичную современному человеку философию стоицизма в редакции римского императора Марка Аврелия.

По словам самого писателя, идею сюжетного хода ему подсказал привозной американский альбом. Приятель пригнал из Америки «красивую глянцевую книжечку» о насекомых. «Я внимательно прочел ее, и больше мне уже ничего было не надо, – рассказывал он в том же интервью Салли Лейрд. – Потому что эта книжка с потрясающими насекомыми на иллюстрациях и интересными фактами из их жизни служила для меня блокнотом. Так что мне в какой-то степени казалось, что мне не нужно ничего писать, ну или написать небольшую часть. Основные главы уже присутствовали. Хотя кое-что я исключил – например главу про растение, поедавшее мух. На мой взгляд, это могло выйти излишне мрачно»[8].

Измерить что-то – значит сравнить с уже известной величиной. Древнегреческий философ Протагор объявил, что мера всего – человек. А как измерить человека? С чем сравнить?

С чем только не сравнивали. Человек-зверь, человек-дерево, женщина-река, мужчина-утес. Чтобы взглянуть на царя природы под новым углом, антропоморфизации подвергалось все сущее, и в ХХ веке словесность докатилась до микротварей вплоть до глиста в романе Ирвина Уэлша про плохого полицейского. Или до «Истории мира в 10 ½ главах» Джулиана Барнса, где древесный червь тайком пробирается на Ноев ковчег и делится с читателями своими трезвыми, слишком человеческими наблюдениями о вздорном и сильно пьющем старике.

Досталось и насекомым. У Карела Чапека в сатирической пьесе «Из жизни насекомых» (1921) насекомые суть маски, аллегории людских пороков, как в басне дедушки Крылова «Стрекоза и Муравей» и ее основном источнике – лафонтеновской «Цикаде и Муравьихе».

Главный же инсектолог новой литературной истории – Франц Кафка, сам внешне напоминавший обиженного скарабея. В его «Превращении» (1912) Грегор Замза – герой страдательный, поскольку превратился из пражского служащего как раз в жука. Новый статус ломает все карьерные планы и мчит жизнь под откос. Полета крылья не дают. Насекомое – чужак в мире людей. Как еврей в Австро-Венгерской империи, как немецкоговорящий в Праге.

Фантастические мутации персонажа кинокартины «Муха» (1986) тоже не приводят ни к чему хорошему.

И тут почувствуйте разницу. Пелевинские представители класса инсектов, напротив, не то чтобы счастливы, но страдают, влюбляются, ликуют, размышляют о жизни. Все как у людей.

Они люди и есть. Одномоментно и люди с их портфелями, деньгами, очками, легкими наркотиками, и те самые насекомые, решающие свои инсектоморфные задачи – насосаться крови или споро прокатить навозный шарик. Отсутствует переход между биологическими видами. И они нисколько не смущаются подобной двойственной природой. Не переживают и даже вроде не замечают фантастичности своего состояния. Насекомые – это нормально. С этим живут.

«Жизнь насекомых» далека от холодной, исполненной ненависти сатиры. Вместо бичевания пороков – мягкая ирония наблюдательного мудреца. Вместо утомительных каламбуров – точные метафоры, главная среди которых – уподобление царя природы мельчайшим тварям. Автор еще не разучился любить своих героев и прощать им то ли человеческие, то ли насекомые слабости.

«Жизнь насекомых» – первый большой успех Пелевина. И первое крупное произведение, открывающее галерею важных, запоминающихся образов. Тут и троица деловитых комаров Сэм, Артур и Арнольд, и семья сизифоподобных скарабеев, и развратная муха Наташа. И, разумеется, одно из многочисленных альтер эго автора – юный наркоман Митя, рассуждающий о философии в процессе забивания косяка.

На вопрос о любимых пелевинских героях Марат Гельман ответил: «Всех помню, но особенно из “Жизни насекомых” мальчика Митю-светлячка».

Как только Германия объединилась в 1991-м, возникла плодотворная идея перенести столицу обратно в Берлин. А заодно отремонтировать Рейхстаг, привести памятник истории в рабочее состояние. Проект доверили, возможно, лучшему из современных архитекторов – лорду Норману Фостеру, однако принципиальное конструктивное решение было политическим и принадлежало совету старейшин бундестага: новый купол должен быть стеклянным.

Получилась мощнейшая метафора открытости миру, отсутствия тайн, чистоты помыслов. Стекло между тем пуленепробиваемое. Что только усиливает образ.

На противоположном конце этого спектра – тоталитаризм, густо замешенный на таинственных и малопонятных культах. Как договорились в десятилетия после войны, фашизм был всплеском язычества, эзотерическим кровавым культом. Психологи также связали фашизм с сексуальными отклонениями. Это открытие привело к появлению целого ряда фильмов, играющих с неоднозначной эротической привлекательностью Третьего рейха.