Островок безопасности Как-то столкнувшись лицом к лицу на островке безопасности, мы встали бок о бок, изобразив разъятого в плоскости двуликого Януса. Листья каштана перебегали асфальт мигрирующими зелеными крабами и под колесами гибли. Только один спасся, мне на ботинок вскарабкавшись. Шла ты туда, откуда шел я. И я шел в твое прошлое, как и ты в мое прошлое. В них мы уже врезались бы, лишь сделай вперед по шагу. И, может быть, вечность, что так прошла, вся и была любовь, там, на островке безопасности, пока лист каштана не залепил светофор, пока мы изображали двуликого Януса. «Измеряющая жизнь стихотворениями…» Измеряющая жизнь стихотворениями, ты прости его, «года» и «годы» путающего, как безграмотного в категориях и формах времени настоящего, прошедшего и будущего. Если жизнь — сближенье сущего и должного, он не жил ещё, упрямый и набычившийся, ибо, где в любви нет прошлого продолженного, остаётся только бывшее несбывшееся. Ты глаголом жгла, актриса драматическая, он мосты жёг из-за слова опрометчивого… Жаль, всё так сложилось грамматически только в форме настоящего прошедшего. «Общежитие затихало, смолк разговор за стеной…» Общежитие затихало, смолк разговор за стеной, лунный свет брёл стульям и сброшенному белью. Полуприкрытые единственной простыней, мы разбирали, что значит слово «люблю». Ты говорила, это слово поёт, как щегол, или так в солнечных бликах река бурлит… Я говорил, это прежде всего глагол, первое лицо, настоящее время, несовершенный вид. Ты говорила, это души само естество, это лилии белой едва народившийся узелок… Я говорил, это так, но прежде всего — изъявительное наклонение и активный залог. Солнце вышло из-за соседних крыш, ты двинулась к двери по солнечному лучу… Годы прошли, ты говоришь, говоришь, ты говоришь – я молчу, молчу и молчу. «Пускай мне не будет иного пути…» Пускай мне не будет иного пути, а только работа с восьми до пяти, а после работы не письменный стол — верстак, огород да коровы растёл. Сапог мой испанский, ты ногу пусти, а я отрубился, я сплю до шести. И сон мой не будет исчерпан до дна, чтоб в сон мой никак не проникла она. Не та у ней сила, не та у ней мочь, и сны о ней горько проходят обочь. Пусть бродят по улице, я им не мщу, но в дом не пущу, когда кошку впущу. Когда же я кошку впущу-таки в дом, то что-то, наверно, припомню с трудом. А после, в обед, бросив бензопилу, допомню, как брошу картошку в золу. Но злой и негибкий, как старая жердь, я буду жалеть только осени желть. А если когда и открою тетрадь, одно, как безумный, начну повторять: О, милая, лживая, чёртова ты! Тебя ни с какой не увижу черты, тебя ни в каком не увижу окне, ни в дуле, ни в проруби, ни в стакане… «Из всех чудес – одно лишь чудо есть…» Из всех чудес – одно лишь чудо есть: мир так велик, а я родился здесь; и в добрый век здесь беззаботно рос среди берёз и тракторных колёс. Здесь был мой дом – от окон до небес, здесь травы обступали, словно лес, и бабочки летали будь здоров, как книжки из затерянных миров. Тут предо мной такой открылся мир, он так слепил, зачитанный до дыр, что свет его, как солнце сквозь листву, я сквозь страницы видел наяву. С тех пор всю жизнь я верю в этот свет, в его тепло с неназванных планет, в тот мотыльковый космос, что возник, из света, солнца, воздуха и книг. *** Мы цветов на букеты не рвали, мы босыми носились в лугах, лишь головки цветов застревали между пальцев на наших ногах. Ну, а нам бы что поинтересней, чем вот так разглядеть впопыхах тех цветов неподдельные перстни на исхлёстанных наших ногах. Молния По полю люпина ступала корова – ну прям королевна! А тучи уже тяжело, как лепнина, висели над полем рельефно. Не будь той коровы (поди, уж её обыскались, вражину) и я бы не встал за здорово живёшь под сосну без вершины, где, как в кинозале, когда в темноте оборвёт кинопленку, трах молния – зарево зарев! — в меня и сосну, и бурёнку. Те жёлтые токи спаяли всех нас, всех троих воедино. Я рвался из огненной тоги, в чужие миры уводимый. И вкруг меня плыли мои возраста, будто скок из матрешки, и в первом, мохнатом от пыли, я был босиком и в матроске. И будто я клянчил у мамы, но только безмолвней, безмолвней, рисунок сосны – одуванчик от понавтыкавшихся молний… Очнулся. Трухлявость в руках и ногах. Встал, свинцовоголовый. Сосна от дождя отряхалась, люпин поедала корова. В том поле просторном качаясь (корова качалась поодаль), познал я родство не родство, но какую-то сцепку с природой. Что нет меня чисто, как чисто людей не бывает в природе, и смерть убивает – бесчинство — не насмерть, а только навроде. Наверно, крамольней не думал. Вернулся я, как из разведки, к своим, где не ведают молний, лишь пальцами лезут в розетки. |
