Венера На белых досках сарая увеличительных стеклом было выжжено «Рождение Венеры» Боттичели. А на сосне возле дома покачивалось под суком кресло о трёх ножках — качели. В солнечный день после дождя сосна махала креслом, словно кадилом, а Венера рукой прикрывалась и ёжилась полушутя: «Надо же, вот и дождичком окатило!» В июле стояла жара. Зной лип как мазь, и всё живое забивалось в щели. Лишь Венера, собрав на затылке волосы и смеясь, в ситцевом сарафане запрыгивала на качели. Одуванчики, лопаясь, ей кричали: «Слезай! Голова закружится. А вон люди идут – полундра!» И всё чаще от смеха и солнца янтарно-радостная слеза проступала в глазах у Венеры в эту пору полудня. Ведь каждый вечер, лишь в воздух вздымалась звездная взвесь, к ней спускался в лысеющем нимбе обернувшийся раненым лебедем Зевс и клялся, что рекою Стикс, что устроит её на Олимпе. И в назначенный час (час дня без минут) белый «москвич» забрал чемодан и две сетки поклажи. И Венера уехала поступать в институт. А сарай к осенний дождям был покрашен. Кактус Сдвинул шторину вбок, подвязал машинально тесемкой. Воскресенье. Зима. И весь день лишь в еде да спанье. – Кактус! Ух ты! Цветёт! (За окошком позёмка пронеслась холодком по спине). Кактус! Весь он, как сувенир из круиза. Только в комнате стало словно пыльней и пустей. Нужно, нужно скорей к чёрту выключить телевизор и убрать, наконец, перекрученную постель. Быстро под подмести, раскидать всю посуду из мойки и одеться скорей, и в троллейбус вскочить кольцевой. – Слышишь, я за тобой! И чтоб все наши дрязги замолкли! Возвращайся домой. И немедленно! Кактус зацвёл. «Лист оконного стекла в раме ветхой…» Лист оконного стекла в раме ветхой снизу пожелтел от брызг, треснул сбоку. Рядом с трещиной, стуча, бьётся ветка, словно меряясь в длину – всё без проку. Зря ты маешься, побег мой заблудший. В мае вытянешься, но перед маем будут окна мыть – ляжет тут же в пол-окна стрела сухая, прямая. Как судьба тут всё смешала, подлюга. Что-то в доме этом я неспокоен: то ли ветку оттолкнул, то ли руку, то ли трещину пустил, то ли корень. Романс Ровно усыпанный белыми перьями лёд на Оке, чёрный лёд на Оке. Двое без сна, мы встречали здесь первыми зимний рассвет на застывшей реке. Может, конец всем слезам и истерикам, ты ко мне, милая, ближе прильни: слишком призывно блестит под тем берегом неизгладимая рябь полыньи. Было не жаль всей открывшейся истины, было топтать лишь не по сердцу нам белый тот пух возле каменной пристани — инеем лёгший вчерашний туман. Всей той любви – только жизнь с половиною, всей той судьбы – только вспышка во мгле. Что же друг к другу идём мы с повинною снова по льду, но никак по земле? Где тот туман, лёгший белыми перьями? Где та рука, беззаветно, в руке? Двое без сна, мы встречали здесь первыми зимний холодный рассвет на реке. Интонации. Гоа Когда я не мог стихами, я говорил с тобой прозой, помнил, как по-словацки «смирение и свобода», не обнимался с пальмой, словно с берёзой, и не мешал утром воду с двуокисью водорода. И ни одну словачку я не держал за дуру. Чушь, что «в багровый закат кровавые реки вольются». Я лишь сказал, что великой – русскую литературу сделала Великая Октябрьская революция. Или наоборот, но и это скажет о многом. В Индии много собак, и каждую зовут Альмой. Ночью здесь хорошо быть собакой, а ещё лучше йогом, чтоб, как с чужой женой, обниматься с пальмой. Всё это, знаю, прорехи жалкого идейного скарба, или, не знаю, происки чёрного гоанского рома. Кстати, в Словакии на Рождество едят не краба, а карпа. Да, вероятно, нам лучше было остаться дома. Сонет Твой карий глаз каурой жеребицы, Под гривой пот и пена под седлом… Но вновь седлать – лишь тем верней убиться, А запрягать – всё разметать кругом. Слипалась ночь в один горячий сгусток, Тянулась жизнь, мгновеньями дробя, Но даже на короткий недоуздок Никто не смог взять, гордую, тебя. Когда сейчас неоновой тропой Ты в ближний бар идешь на водопой, Где дым слоится, как туман прибрежный, Из слов твоих там мало что поймут, Как ты любила вожжи и хомут И чем был сладок этот скрип тележный. |
