– И вы через это прошли? Зачем?
– Не могу же я пользовать своих добровольцев тем, чего не попробовал сам. Нечестно как-то, знаете ли.
– Да-а, приятные перспективы…
– Ну-ну, Нина Васильевна, не принимайте слишком близко к сердцу. Пугать я вас не собирался. Все эти ощущения чисто индивидуальны. Кроме того, мне показалось, что вы предпочитаете иметь глаза открытыми.
Нина улыбнулась.
– Теперь мой черед вас успокаивать?
Баринов напряженно кивнул.
По его скованности, по тому, как он быстро отвел глаза, Нина поняла, насколько важен для него сегодняшний разговор, будущая работа. Правда, неизвестно, принесет ли это хоть какую-то пользу непосредственно ей… Но если есть хотя бы ничтожный, маленький шанс…
Нина помнила, что о ней самой Баринов не сказал ни единого словечка. Вернее, он ни разу не забылся и не пообещал не то что исцеления, но даже сколько-нибудь облегчения в ее ситуации.
Что ж, судя по всему, разговор пора заканчивать. Вот только прояснить для себя еще пару принципиальных моментов.
– Можно вопрос?
– Да, конечно, Нина Васильевна. Ваше право. Хоть сто.
– Павел Филиппович, меня привело к вам, как вы понимаете, одно-единственное желание. Сами вы захвачены наукой, а что достанется мне? Что дадут мне ваши исследования? Извините, я без всяких экивоков, напрямик, но для меня… Вы понимаете?
– Да-да, разумеется! Понимаю и принимаю. Спасибо за откровенность, Нина Васильевна, за то, что вы сами вот так – быка за рога. Я как-то… Боялся, что ли… Отвечу так же откровенно: не знаю. Если бы знал, сказал бы сразу, не дожидаясь вопроса. Повторю: не знаю. Но – надеюсь узнать. Очень хотелось бы сказать: «Успокойтесь, Нина Васильевна, через два-три месяца будете спать сном младенца». Но сейчас – не могу. Вообще ничего не могу сказать, поверьте. Надо сначала понять причину, корень, суть явления. Потом – искать средство, ликвидирующее причину. Все очень и очень непросто. Во-первых, мы можем не найти причину. Во-вторых, даже найдя ее, можем не отыскать средство. Поэтому – вам решать. – Он вздохнул и энергично хрустнул пальцами рук. – Настоящий врач, я имею в виду лечащего врача, а не такого как я научного дятла, обязан в силу гуманности профессии быть великим утешителем и правдивым обманщиком. А я так не умею. Мне даже кажется, что в большинстве случаев человеку следует говорить только правду. И без умалчиваний, ибо умалчивание – наихудшая ложь… Ну вот, а теперь решайте. Сколько вы потребуете на размышления? День? Два? Неделю?.. Я подожду.
– Мне выбирать не из чего.
– Стоп, стоп! Альтернатива есть всегда. Здесь, со мной – работа на полном серьезе, в перспективе – возможное понимание себя. В другом месте – лечение наобум Лазаря, которое, тем не менее, может случайно помочь. И третий вариант: оставить все как есть. Ведь вы, в конце концов, не больны.
– Именно этого-то мне и не хочется! Ни лечения вслепую, ни, тем более, продолжения прежней жизни. Хватит, сыта по горло… Так что, уважаемый Павел Филиппович, – она напряженно улыбнулась, – не оставьте своей милостью. Не будем ждать ни недели, ни даже дня. Согласна с вами работать, согласна глотать ваши таблетки и обвешиваться датчиками. Обещаю быть примерным и послушным кроликом. Если нужно где-то что-то подписать – давайте.
– Спасибо, Нина Васильевна.
– Но одно условие…
– Да-да, конечно, я вас слушаю.
– В общем, так, Павел Филиппович… Я, разумеется, не специалист, десятой доли не пойму, но все же… Словом, я прошу ничего от меня не скрывать. Хорошо?
Баринов встал.
– Обещаю вам. Моего слова достаточно?
– Да.
– Слово я вам даю. Ни один вывод, вас касающийся, от вас скрыт не будет… А теперь – еще по чашечке кофе, и наметим, с чего начнем.
– Завтра?
– Нет, с понедельника.
Нина была достаточно умудрена жизнью, чтобы ждать чего-то необычного и особо интригующего от начала их совместной работы. К словам – по поводу их именно «совместной» работы – она с самого начала отнеслась скептически. Какая тут работа с ее стороны! Подопытная морская свинка, уважительно именуемая добровольцем – вот какие ее функции.
Люди в лаборатории Баринова подобрались на удивление неплохие, по крайней мере, на первый взгляд.
Собственно, Нина не по-женски всегда предпочитала видеть в человеке с самого начала что-то хорошее, зачастую даже закрывая глаза на какие-то не нравящиеся черты характера или манеру поведения. Нередко это выходило ей, как говорится, боком, но она не слишком огорчалась: все мы люди, все мы человеки, и ничто человеческое нам не чуждо. Если в принципе какие-то недостатки могут быть у людей вообще, то почему бы им не оказаться у данного, конкретного человека?.. Поэтому она большей частью предпочитала мириться с таким положением, стараясь уживаться со всеми людьми, с которыми вынужденно сталкивала жизнь, чем бессмысленно сетовать на неприятное соседство. Принимать окружающих как они есть – это и проще, и спокойнее.
«Работа» поначалу казалась нетрудной, даже приятной. Тем более что за нее, оказывается, еще и платили: по пять рублей за ночь.
…К половине одиннадцатого вечера Нина появлялась в лаборатории. Через полчаса, опутанная проводами, оклеенная датчиками, она ложилась спать в персональной кабинке. Больше от нее ничего не требовалось – только семь-восемь часов крепкого, здорового сна.
Утром она минут на сорок появлялась дома, кормила Сережку и мужа. Удивительное дело, у нее почему-то появилось даже немного свободного времени – по сравнению с прошлым. На Юру она переложила только два дела: вымыть посуду и проследить вечером, как Сережа уснет, а укладывала сына в постель она сама.
Ночи на субботу и воскресенье Нина проводила дома и кошмарно не высыпалась, хотя старалась все равно взять свои восемь часов сна.
Глава 3
1
Новизна быстро кончилась, настали будни нового образа жизни.
Юре уже через неделю приелось заглядывать сочувственно в глаза, лишь только она переступала утром порог, и спрашивать проникновенно, чуть не со слезой: «Ну, как? Выяснили, в чем дело?»
Баринов вышел проводить ее к автобусу.
Утреннее солнце сидело на крышах домов. Розы в цветнике пахли все сильнее, наполняя ароматом небольшой, закрытый со всех сторон кустарниками и деревьями двор.
Вопреки уверениям, что работать он привык в основном по ночам, выглядел Баринов неважно. Нина про себя даже пожалела его. Чего ради так изводиться? Неужели мало сотрудников, или он им не доверяет? Или думает прямо вот так, с ходу, понять и объяснить то, что с ней происходит?..
Они шли неторопливо, перебрасываясь округлыми, ничего не значащими фразами – небо сегодня будто вымытое; а дышится-то как хорошо ранним утром; да, жары пока нет…
На безлюдной остановке он, не дожидаясь автобуса, протянул руку:
– До свидания, Нина Васильевна.
– До свидания, Павел Филиппович. До вечера.
– Да, до вечера. Только я хочу вас попросить – приходите сегодня пораньше, пожалуйста. На часик. Сможете?
– Конечно.
– Вот и прекрасно. – Он улыбнулся, кивнул и пошел назад.
Нина смотрела ему вслед. Усталой походкой он шел по свежеподметенному и вымытому асфальту, слегка сутулясь и чуть заметно приволакивая правую ногу.
В его кабинете появился узкий и высокий шкаф.
Демонстративным движением Баринов открыл перед ней глухую полированную дверцу, из шкафа противно дохнуло новой мебелью. В темном и пустом чреве на средней полке сиротливо приютились две небольшие картонные коробки и красная коленкоровая папка для бумаг.
– Этот глубокоуважаемый шкаф для вас, Нина Васильевна. Вернее, для материалов вашего обследования. А вот и первые ласточки.
Внутри коробок лежали рулоны линованной бумаги из самописцев.
– Итак, что мы имеем на сегодня, – развязывая тесемочки папки, Баринов опустился в кресло. – Ваш сон, как вы знаете, мы фиксируем по тридцати двум каналам телеметрии. Пишем ваши энцефалограммы, кардиограмму, замеры температуры и биопотенциалов на отдельных участках тела, еще кое-что. Словом, почти полный набор параметров, которые мы можем не только замерить, но и худо-бедно понять и объяснить. Мы с вами отработали двенадцать ночей, в общей сложности около ста часов чистого сна. Здесь, – он похлопал ладонью по красной папке, – здесь протоколы. Помня наш уговор… Будете сами читать, или мне лучше коротенько прокомментировать, что и как?
