Она не представляла, как может быть иначе, и раньше, в юности и молодости, часто искренне удивлялась совершенно нелепым, с ее точки зрения, поступкам подруг, приятелей, да и знакомых взрослых. А стала взрослой сама – один только раз позволила чувствам одержать верх над рассудком и здравым смыслом.

Да и то, как сказать – позволила. Ей тогда просто из любопытства захотелось узнать, каково это – беспредельно отдаться им. И она усилием воли выключила рассудок на некоторое время. Ничего хорошего, разумеется, не получилось. В полной мере рассудок все равно не выходил на позиции стороннего наблюдателя, вмешивался в самые неподходящие моменты…

Но это было давно. Давным-давно, лет пятнадцать-семнадцать назад… Нет, поменьше, но все равно – очень и очень давно. И все. Больше такого не повторялось. До последнего времени. Но теперь рассудок мог выключиться вдруг сам по себе, не спрашивая на то позволения.

Строго логически, рассудительно она пыталась доискаться до причин своих странных видений.

Непроизвольно она применяла к себе методику поиска неисправностей в устройствах ЭВМ – по косвенным признакам и точечным замерам характеристик триодов и ячеек, по прогонам тестов. Она прекрасно отдавала себе отчет, что в медицине, тем паче в психиатрии она никакой не специалист, но упрямо верила, что объективная истина ей непременно откроется: ведь кто, как не сама Нина может знать, что она чувствует в каждый момент времени. Специалисты, расспрашивая, только сравнивают ее ответы с тем, что написано в ученых книгах.

Так не лучше ли сделать то же самое самой, без посредников?

Итак: «Бред – это объективно ложное, абсолютно некорригируемое, обусловленное болезненными причинами суждение, возникающее без адекватных внешних поводов. Бредовые состояния наблюдаются при шизофрении, органических сосудистых и атрофических заболеваниях ЦНС, эпилепсии, психогенных и протрагированных симптоматических психозах»…

Продираясь сквозь частокол профессиональных терминов, одно она поняла абсолютно – ее сны под такое определение подпадали. Именно так: суждения, возникающие без адекватных внешних поводов…

И память, моментами уже не контролируемая той аналитической и рациональной частью ее существа, которая называется разумом, и которой она так гордилась во всякое время, услужливо подсовывала Катьку-дурочку из безоблачного далека. Весело-дурашливая, в немыслимых обносках, она босиком бегала по их небольшому городку, выпрашивая копеечки, пестрые лоскутики, блестящие железки. Радостная улыбка никогда не сходила с ее безвозрастного лица, гладкого, без единой морщинки, и наивные по-младенчески, широко распахнутые глаза всегда с восхищением смотрели на мир. Она одинаково приходила в восторг от цветущей вишни, от головастиков в луже, от найденного на помойке помятого, дырявого ведра без ручки, от станиолевой обертки эскимо, от праздничной демонстрации… Просто оттого, что кто-то мимоходом обратил на нее внимание, бросив: «Здорово, Катька! Как делишки?»

Мальчишки и девчонки из соседних домов, и Нина вместе с ними, подсовывали ей нагретые на спичках мелкие монетки, заставляли плясать за яркие шелковые лоскутики. А плясала Катька-дурочка с удовольствием, ей самой это нравилось. И неважно – под собственное пение, под ритмичные хлопки в ладоши окружающих или под музыку из радиоприемника.

А еще она никогда и ни на кого не обижалась, даже обжигаясь о пятак. Вскрикнув, бросала его на землю, плевалась, дула на пальцы, жалуясь своим маленьким мучителям на «нехорошую бяку», а потом, лукаво подмигнув, говорила обступившей детворе:

– А ну-ка, деточки, покараульте, чтоб она меня снизу не укусила! – и тут же посреди улицы, к великому их восторгу, мочилась на монету. Поднимала ее, оглядывала со всех сторон и говорила торжествующе: – Ага-а! Утонула!

Она засовывала пятак куда-то в необъятные пространства своей одежки и пускалась в пляс: «По блату, по блату дала сестренка брату…»

3

Вывод напрашивался однозначный…

Ее хватило на то, чтобы так же холодно и отвлеченно, как она пришла к этому выводу, продумать линию поведения на будущее – до того самого конца, пока еще сможет совладать с собственным рассудком. Потому что в книгах писалось яснее ясного – «Прогноз: неблагоприятный».

Лучшим выходом казалось соорудить между окружающими и собой непроницаемую стену. Добиться полного отчуждения. Закуклиться, покрыться невидимой броней. Добиться, чтобы все поверили в ее абсолютную обособленность. Так будет легче всем, когда она на самом деле окажется по ту сторону логического. Ведь все загодя привыкнут к этому… А пока надо заставить уже сейчас пространство и время «схлопнуться» в ней, образовав прочную, неразрушимую капсулу.

Нине понравилось это словечко из давней статьи в «Знание – сила». Там говорилось, правда, о «черных дырах», красочно описывалась эволюция нейтронных звезд к гравитационному коллапсу, когда в итоге пространство-время на поверхности звезды «схлопывается», не выпуская наружу ничего, даже излучение, и звезда как бы исчезает, становясь невидимой. И недосягаемой. Превращается в абсолютно замкнутую систему…

Методично, шаг за шагом, планируя примерно на пару-тройку лет, Нина стала одну за другой гасить внешние связи. Гости, театры, просмотры, сослуживцы, знакомые, друзья. Праздники, дни рождения, вылазки на дачи, просто вечеринки…

Легче всего удалось с мужем. Он охотно вернулся в пучину домоседства. Гораздо быстрее, чем приучился в свое время выбираться на люди.

Она начала с покупки в кредит цветного телевизора. И теперь по пятницам сама подчеркивала в программке мало-мальски приличные передачи. Юра только молча хмыкал, вспоминая ее былую неприязнь к «ящику чудес в стране дураков». Но ничего не говорил: ему новые семейные порядки пришлись явно по душе… Старый же, допотопный «Рекорд» с маленьким черно-белым экраном перенесли на кухню. Там Нина приучала себя даже к хоккейным и футбольным матчам, даже к «А ну-ка, девушки!» и программе «Здоровье».

Потом потеснила серьезную литературу, перейдя на развлекательную. Трилогию о мушкетерах она перечитала дважды. «Графа Монте-Кристо» – трижды. Но философию – «ждать и надеяться» – воспринять все не удавалось. Тогда она переключилась на детективы…

С работой и сослуживцами вышло еще проще. Максимум педантичности, минимум человечности – и полный порядок! Начальник отдела, а тогда она была еще заместителем, уже через месяц стал звать ее не Ниной, а Ниной Васильевной, а следом к такому обращению привыкли другие. Даже сверстники и те, с кем проработала не один год. Хотя с ними она по-прежнему оставалась на «ты»… Но чаепитий и дней рождений на работе в ее присутствии устраивать больше никто не пытался.

И везде одна. В столовую, по магазинам в обеденный перерыв – одна. На работу – одна. С работы – одна. Везде и всюду – одна.

Скоро Нина заметила, что телефонные звонки на домашний и на служебный телефоны заметно поредели. Значит, система действовала.

Жить стало тяжелее, но и – легче. Бездумнее. Дом, работа, муж, Сережка. Наутро снова – дом, работа, муж, Сережка… Вот и все.

Однако и это было немало. Ох, как немало!.. Она иногда с ужасом чувствовала, что до конца отстраниться от всего никогда не удастся. Дом, работа, муж, Сережка. Это было все равно очень и очень много…

Она вспомнила Зиночку – как та однажды высказалась. Мужья уехали на рыбалку, а они устроили субботние посиделки: за тортом, кофе и коньяком – четыре старинные, еще первых послеинститутских лет, подруги.

«А что мне еще надо? – задорно воскликнула Зиночка и тряхнула черными, как смоль кудряшками. – У меня все есть, девочки. Четырехкомнатная крыша над головой, муж, ребенок и любовник… А что еще, собственно, бабе надо? А?»

Так прошла осень и зима прошлого года. Потом весна этого.

Стена успешно строилась, становилась выше, толще. Крепче.

– Как ты изменилась!