Изредка этаким загорелым метеором врывался на дачу Алексей Платонович, пленял своими охотничьими трофеями, затевал забавы и хохотал со своими внучатами, а денька через два, от силы через три, за ним заезжал кто-нибудь на таратайке либо на телеге и он исчезал с горизонта, а внуки поднимали страшный рев, причем старшенький оглушал дискантом, а младшенький — басом.
И вот пришло новое лето… Коржины взяли и укатили в такую даль. Теперь в отпуск к ним не приедешь. Алексей Платонович совсем редко будет писать, если вообще будет. Это в поезде у него есть время на письма личные.
А они ведь тоже по-разному пишутся. Не с каждым он делится в них мыслями о своих подопытных. Не каждому сообщает свое предположение о вирусах. А про опенку «бред собачий» — тем более…
Как дорого, как лестно это студенточке, теперь уже не первокурснице, а преддипломнице. Как наполняет это ее уважением к себе. Не кто-нибудь, такой человек с нею делится — значит, есть в ней что-то!..
Не задумывается студенточка о том, из чего это «чтото» составилось, из чего образовалось. Не детский уже сад, могло бы прийти ей это в голову — и не пришло.
Глядела она в клинике на все и всех, таращила глаза, многое слушала, кое-что услышала — и не уловила одной примечательной черты настоящего врача: назовем ее родственной привязанностью.
Когда же она возникает, к примеру, у Коржина?
Она возникает, когда вот — очевидная, полнейшая безвыходность. Случай «ничего не поделаешь».
— Унести?
Молчание.
— Убрать?
Тишина.
Смотрит. Не отвечает. Оглох от напряжения. Никого, ничего, кроме распластанного на носилках.
«А если?.. Нельзя, рядом много разрывов».
Напряжение знаний. Нет, все, что известно, здесь неприменимо.
«Но если?!.»
И начинается труд. Вся устремленная чуткость вливается в руки. Каждый палец — мудрец, а только что, как слепой щенок, не ведал, куда ткнуться. Труд — не предсказанный заранее, с препятствиями, каверзами, решениями на ходу. Трудный, адский, счастливый…
И лежащий на столе уже не человек — человек снова.
Тогда-то и появляется к нему беспредельная нежность. Он тебе родствен, ибо часть тебя и твоих сил остается в нем.
Вот из чего родилось и составилось твое «что-то», незадачливая преддипломница. Вот когда Коржин нежно смотрит на ветхую старушку, корявенького старичка и — на тебя. Не воображай, пожалуйста, что за какието особые свойства твоей натуры. Нет, смотрит по той же причине и точно так же.
Правда, он любит все молодое, растущее. От растущего ждет хорошего. Такое еще можно допустить. Потому он с тобой и делится тем, что, по его мнению, подтвердится в будущем.
Варвара Васильевна — совсем другое. Она не любит «визитов к супруге Коржина» и целыми днями одна. Ты ей чуточку заменила отсутствующих детей. Хоть и шутя, а искренне она сказала, что взяла бы тебя в дочки. Родная дочь вряд ли слушала ее пение так, как слушала ты.
Это тоже родство, притом — дорогое. Вот почему так ласково написала она тебе с дороги и так подробно из Ферганы.
В письме из Ферганы Варвара Васильевна сообщала, что их хорошо устроили. Им предоставили удобный трехкомнатный дом с большой террасой. За террасой масса цветов и сад с персиковыми, грушевыми, урючными деревьями и одним ореховым. Все это поместье отгорожено от любопытных глаз высоким дувалом с хитрыми ржавыми крючьями наверху, чтобы злоумышленники, если надумают к ним перелезть, зацепились. Жаль, что Алексей Платонович так занят в больнице и мало отдыхает.
Впрочем, его отдых — тоже в работе: разреживает густые заросли цветов, рассаживает их в свободные уголки. На днях к ним приедут погостить дочка с мужем и внуками.
Внуков уже трое: к двум мальчикам добавилась девочка.
Ей полгодика. Скверная бабушка видела ее только после рождения. К родам всегда приезжает, потом разрывается между желанием помочь дочери и необходимостью вернуться домой. Ведь Алексей Платонович, когда один, печку не топит, ничего не ест, вместо чая пьет воду из крана. Бобренок застал его за таким чаепитием, от него и узнала. Есть надежда, что Саня тоже приедет. И есть предчувствие, что не один, что вот-вот женится.
Она кончает письмо приглашением приехать:
«Места хватит всем. На одном топчане в саду может поместиться целая семья. Фруктов своих будет вдосталь и грецких орехов — тоже. Персики, как в раю, висят над головой, протянуть руку — и в рот».
На свободном кусочке Алексей Платонович приписывает, что ему приготовили интереснейших больных, а смелый санитар больницы обещает достать ему гюрзу и что эта ядовитая дама будет содержаться вне дома.
«Если приедете, обещаю вас с ней познакомить.
С ферганским приветом А. К.»
Под этим приветом строчка Варвары Васильевны:
«Заклинаю судьбу: пусть санитар не достанет проклятой гюрзы».
2
Больше ни одного письма из Ферганы бывший обломок крушения не получила. Но кое-какие любопытные сведения привез Николай Николаевич Бобренок. Будучи в Ленинграде, он поинтересовался обломком, потому что тоже приложил к нему руку, ассистируя, то есть деля адский и счастливый труд спасения.
Адрес он знал: года два назад уже заходил, чтобы по просьбе Алексея Платоновича взять купленную для него редкую книгу о змеях. А зачем понадобилась эта змеиная книга — не было объяснено никому, даже любимому ассистенту.
Николай Николаевич вошел в небольшую комнату, заполнив ее всю собой. Он постоял и не уселся в предложенное ему полукреслице, боясь его раздавить, а сел на жесткий стул, более надежный, по его мнению.
Он захватил с собой из Минска картонную папку с надписью «Дело» и положил ее перед собой на стол, чем очень заинтриговал бывшего обломка.
Прежде чем раскрыть папку, Николай Николаевич по секрету рассказал о том, что он пустил в уши директора института Петра Афанасьевича ложный слух, будто профессор Коржин не намерен возвращаться в Минск, так как жить в сырой квартире больше не может.
То, что за этим слухом последовало, находилось в папке. Она тут же была раскрыта, В ней лежало несколько объемистых писем Коржина. Ник-Ник доставал одно за другим и немногие подчеркнутые в письме строки читал внятным, спокойным голосом.
Картина предстала такая.
«Получаю спешное письмо от директора, — уведомлял Коржин Ник-Ника. - Директор пишет: „Как Вам не стыдно, любимый, высокочтимый профессор, бросить мединститут, бросить клинику, превращенную Вами в образцовую, и Ваше детище — Белорусское хирургическое общество?“ Догадываюсь, — пишет Коржин, — кому я обязан дезинформацией».
Благодарю хитреца, принимаю условия игры и директору отвечаю:
«Как Вам не стыдно, уважаемый директор, обитая в солнечной и удобной квартире, мириться с тем, что Ваш любимый, высокочтимый профессор обитает в сырой норе, сушит ее своими костями и, к сожалению, еще в большей мере костями своей супруги».
Директор пишет:
«А сколько раз я советовал тебе идти к лицу, от которого все зависит? Пришел бы к нему на прием — давно получил бы приличную квартиру».
Ответ Коржина:
«Лицо пришло ко мне на прием».
Телеграмма директора, срочная:
«Отвечай немедленно. Минусы квартиры ему обрисованы?»
Телеграмма Коржина, простая:
«Ему обрисованы минусы его желчного пузыря».
Телеграмма директора, срочная:
«Сегодня был на приеме. Квартира твердо обещана осенью».
— Пока все, — сказал Николай Николаевич, закрыл папку, завязал ее шнурки, похожие на ботиночные, и начались совместные мечты о новых условиях жизни Коржина, грандиозно улучшенных.
