Когда записывались ее воспоминания, у пишущего возникали мысли по поводу прошлого и настоящего, молодости и старости, а потому были пропущены и, может быть, не совсем точно восстановлены некоторые слова Коржина. И если есть кто-нибудь, кто может это заметить и кого это покоробит недостоверностью, пусть знает — не ее в том вина.
Более ранние следы
— Кто вам сказал, что он был учителем в женской? Вранье это. В нашей он учил.
Это говорит сухощавый пенсионер с густыми вихрами, чем-то сильно огорченный, может быть не раз, но навсегда. В ту пору — одиннадцатилетний сын поломойки Самаркандской мужской гимназии.
— Не ошибаюсь ли? Никак нет-с. Не могу ошибиться, потому что забыть не могу, как хлопотал он, чтоб меня в ту гимназию приняли. К тому уже шло. И — не дали ему дохлопотать.
Было это в тысяча девятьсот шестом. Отмечали в Самарканде годовщину Кровавого воскресенья. Бастовали рабочие и железнодорожники. Устроили они панихиду по тем, кто мирным, праздничным шествием, с открытой душой шли к царю за милостью, а получили… Да что говорить! Известно, что получают, когда с открытой душой идут к царям.
Я пробрался на ту панихиду — на вокзале была. Речи тогда говорили ясные. Мальчишкой я их понимал. Слезы не у одних женщин видел, сам плакал.
С панихиды двинулись все по городу, запели «Вы жертвою пали…». Вижу, к шеренгам Коржин примкнул со старшими гимназистами. Петь он не пел, зато гимназисты с ходу голосов добавили и слова куплетов точно знали.
По велению генерал-губернатора многих вечером арестовали. Коржина тоже. Его — еще и за уроки по естествознанию на лоне природы, где находил он время объяснить, что молодым людям, ежели они честные, нельзя не поддержать того, что справедливо. Считал Алексей Платонович Коржин, что это вполне входит в естествознание.
Вскоре выпустили его на волю. Только — с волчьим билетом. А это такая воля, что ни в одном городе не разрешается жить дольше трех месяцев. Не стал Алексей Платонович нигде жить ни трех месяцев, ни даже одного.
А пошел по земле — поближе, с пешего ходу на жизнь посмотреть. Далече он дошел — до Белоруссии, где жил когда-то мальчишкой. Беду на беде увидел. Тьму-тьмущую хворых без помощи. Не то что доктор — фельдшер за сотню верст, за морем синица. Вот отчего он второе высшее образование решил получить и в Москве медицинский факультет окончил. Сам мне так объяснил. Через тринадцать лет свиделись…
Для большей последовательности изложения событий надо на время прервать здесь воспоминания огорченного человека и вставить некоторые эпизоды из жизни Коржина за эти тринадцать лет и еще более ранние.
Сначала — эпизод, рассказанный неоднократно, в разных вариантах, очевидцами и действующими лицами, даже раз и другой изображенный в лицах, да так, что понадобилось не только суммировать услышанное, но и очистить от чрезмерности. Правда, не до конца очистить, а несколько. Потому что сам-то этот поступок — чрезмерный, из тех, что не вмещались в общепринятые нормы прошлого. Но судите сами. Вот он, ранний след веселого поступка Коржина при невеселых обстоятельствах.
ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ
Коржун-Бурун-оглы
— Подходите, прелестные дамы!
— Поставьте ножку на этот пьедестал!
— Как известно, «пье» по-французски и означает «ножка»!
— Ваши ножки, то есть туфельки, будут вычищены несравненным мастером, широко известным как в Европе, так и в Азии!
— Он молниеносно доводит блеск шевро, хрома, сафьяна и даже крокодиловой кожи — до блеска звезд!
— Его сапожный крем лишен сапожного запаха, он пахнет зефиром, эфиром и духами!
— Спешите поставить ножку, пока нет очереди и давки, ибо слух о приезде несравненного Коржун-Буруноглы уже распространяется по вашему прекрасному городу!
Так на людной площади Тифлиса зазывали клиенток трое молодых людей в ярко раскрашенных картонных фесках. Самый высокий и самый красивый из них после каждой фразы, выкрикнутой друзьями или пропетой им самим, ибо он их не выкрикивал, а пел на мотив популярной испанской серенады, звонил в колокольчик, поднимая его высоко над головой.
На ящике, покрытом пестрой тряпкой, сидел экзотически-таинственного вида человек в чалме из полотенца, на котором были вышиты большие красные петухи. Он сидел в этом уборе — сугубо восточном по форме и сугубо русском по содержанию — ив пенсне. Он сидел совершенно неподвижно. Его загорелое лицо со светлыми усами было философски сосредоточенным.
На подставке с приспособлением для высокого каблучка щетиной вниз лежали две новенькие сапожные щетки с каким-то магическим узором, выполненным синим карандашом, а между ними баночка с кремом неопределимого цвета и помазок.
Был послеполуденный час весеннего, яркого дня. Час посещения знатью магазинов и возвращения гимназисток из своих гимназий. Слышалась грузинская, русская и французская речь. Проходили грузинские, русские и смешанные разновозрастные пары. Гимназистки и молодые женщины поглядывали на зазывал и несравненного мастера с веселым любопытством. Их спутники отпускали в сторону зазывал и несравненного мастера иронические шуточки, а также нелестные замечания без шуточек и уводили своих дам подальше.
Но вот… одно юное, небесное создание, лилейно воздушное, в пышном белом платье из сплошных кружевных воланов, выдернуло ручку в перчатке по локоток из-под руки своего пожилого спутника и капризно, но мелодично протянуло:
— А я хочу! И, пожалуйста, не стой над душой. Погуляй.
Ее ножка уже была на пьедестале.
Несколько гимназисток и дам подошли ближе. Зазывалы притихли…
Коржун-Бурун-оглы медленно поднимал голову. Он как бы проплыл бесстрастно-изучающим взглядом от ножки, чуть больше приоткрытой клиенткой, до ее небесного личика. Затем он быстро опустил голову. Затем легчайше коснулся крема помазком и молниеносно провел им от носка туфельки к каблучку и таким же точным движением — от каблучка по другой стороне туфельки, к носку. Затем, ожидая того момента просушки крема, когда он даст наилучший блеск, мастер взял щетки, очертил ими пяточную кость клиентки, разумеется в воздухе, но близко, на расстоянии в миллиметр, и приятно отчетливым, звучным голосом произнес:
— Безукоризненной формы кальканеус…
Затем конец его щетки указал на косточку наружной лодыжки:
— Миниатюрный маллеолюс латералис…
Он направил конец щетки на внутреннюю лодыжку:
— И элегантно незаметный маллеолюс медиалис…
Он сделал круг, очертив весь голеностопный сустав, и обобщил:
— …являет нам артикулятио талокруралис редкого совершенства.
Клиентке явно доставило удовольствие научное определение косточек ее щиколотки и пятки. Потом клиентку поразило невиданно быстрое мелькание щеток… и в то же время — приятно мягкое их касание сквозь кожу туфельки.
Когда до зеркального блеска были начищены обе ее туфельки, она протянула Коржун-Бурун-оглы серебряный рубль и подарила самую очаровательную улыбку.
Улыбку несравненный мастер принял — то есть поднял веки, вобрал ее и быстро веки опустил, но навстречу серебряному рублю он руки не протянул. К рублю протянулась длинная рука того, кто звонил в колокольчик, и серебряный рубль скрылся в его кармане.
Первая клиентка отходила от мастера медленно, в какой-то задумчивости, лилейно колеблясь в волне белых кружев… А на место этой явной законодательницы мод уже готовились, тянулись ножкой к пьедесталу другие клиентки. Многим захотелось услышать высоконаучную оценку своих щиколоток и всего ансамбля косточек голеностопного сустава.
Столь многим этого хотелось, что к часу темноты Коржун-Бурун-оглы не успел начистить туфельки всем желающим и продолжал их чистить при свете фонарей, так сказать, почти вслепую.
Навстречу дающей ручке всякий раз протягивалась рука зазывалы с колокольчиком. Его друзья не с той непрерывностью, как вначале, но все же продолжали свою голосистую рекламу — для оживления и увеселения виртуозного рабочего процесса, да и сам он для той же цели время от времени высоко поднимал колокольчик и звонил, заодно как бы приветствуя новую поставленную на пьедестал ножку.
