Егеря молча бросились к «уазику». Усталость куда-то пропала. Теперь они походили на калек или травмированных — им вкатили лошадиную дозу обезболивающего, заморозили раны, превратили всех их в зомби, которые уже ничего не чувствуют, даже если наступят на мину.

Мирового рекорда в беге на тридцать метров они не установили, даже близко к нему не подобрались.

Глаза затуманились в предчувствии обморока, но закатываться к небесам еще не стали. Взгляд уперся в автомобиль — старый и покарябанный. Пальцы коснулись холодного металла — он точно вздрагивал от напряжения, и эта дрожь передалась вначале рукам, а потом, как гангрена, стала распространяться все дальше и дальше.

— Бла-го-да-рю.

Генерал растягивал слоги. В паузах между ними он пытался отдышаться, но дыхание у него все равно оставалось прерывистым, рот не закрывался, точно он хотел насытиться воздухом, втягивал его, но голод все не проходил. Теперь у него покраснели не только глаза, но и кожа на лице, стали видны многочисленные крохотные подтеки от порвавшихся кровеносных сосудов.

Колеса продолжали проскальзывать, но машина поползла вперед, как на лыжах. Перестань колеса вовсе вращаться, она все равно продолжала бы ползти вперед, ну, может, немного медленнее.

Наконец машину резко бросило вперед. Егеря не смогли удержать ее. Она вырвалась из их рук, и они стали хватать пальцами воздух.

Машина, проехав с десяток метров, остановилась, точно заигрывая с егерями. «Поймайте меня». Но стоит им броситься к ней, как она вновь тронется с места и вновь ускользнет.

Генерал подошел к машине. Она его слушалась и даже не сделала попытки убежать. Двигатель заглох. Генерал обернулся. Егеря смотрели ему в глаза, как собаки, которые, подбежав к хозяину, ждут от него дальнейших приказаний: то ли он, небрежно махнув рукой, покажет им кого надо загрызть, то ли бросит кости с мясом, но он опять сказал: «Благодарю» — теперь, правда, уже не растягивая гласные.

— Рады стараться.

Егеря опять сказали это плохо, но генерал опять был доволен таким ответом, он забрался в машину, а через мгновение взвыл двигатель, будто кнопка, которая оживляла его, находилась не на панели приборов перед водителем, а была вмонтирована в заднее сиденье и включалась — стоило только генералу опуститься на него. Напрасно водитель думал, что именно он управляет машиной. Он ошибался, а в руках у него был игрушечный руль.

Кондратьев вертел сигарету в пальцах. Занятие это опасное. И не заметишь, как сигарета окажется между губ, как какой-нибудь доброхот обязательно, чтобы услужить командиру, поднесет к ней зажигалку или зажженную спичку — и тогда… тогда начнешь с наслаждением вдыхать едкий дым, забыв о том, что вот уже вторую неделю пытаешься изжить эту вредную привычку. Лучше играться авторучкой. Но на столе, как назло, нет ничего, чем можно было бы потешиться — только пачка сигарет, забытая здесь кем-то из егерей.

До базы они добрались на автопилоте — это когда сознание уже отключилось или почти отключилось, глаза что-то еще видят, но мозг уже не в состоянии воспринять окружающую действительность и только ноги продолжают делать шаг за шагом.

Разбитая БМП все еще оставалась на окраине села. Когда Кондратьев увидел ее, то подумал, что ее надо поставить вместо сгинувшего в плавильной печи памятника Ленину. В этом случае постамент придется сделать побольше, но места на площади для него предостаточно и даже останется для колонн трудящихся, которые будут идти мимо него на первомайской демонстрации, размахивая цветами, плакатами с изображением президента и лозунгами, прославляющими хорошую жизнь. Ну, может, нести они будут что-то другое. Первомай — это, кажется, профсоюзный праздник.

Вот только говорить о своей идее полковнику, а уж тем более генералу, он не осмелился, не из-за того, что боялся их гнева, а полагая, что и полковник и генерал пребывают не в лучшем физическом состоянии, чем их подчиненные, которые, стоило им только добраться до палаток, завалились спать не раздеваясь, что-то промычав друг другу сквозь зубы. С бычьего это, видимо, переводилось как «Спокойной ночи».

Посматривая на спящих егерей, Кондратьев чувствовал себя в роли воспитателя в летнем лагере отдыха, куда попали одни переростки. Рука прямо-таки тянулась поправить одеяло, точно кто-то из его предков был учителем, и теперь наследственная память давала о себе знать.

Он отдернул руку. Все же привычнее для нее было не одеяло поправлять, а с автоматом обращаться. Возьмись он за дело, которому не обучался, так никакая наследственная память не поможет и он, неуклюжий, чего доброго, перебудит раньше времени весь свой отряд.

До подъема оставалось еще полчаса. Лишать егерей последних снов, а они самые длинные, в несколько минут спрессовываются события, которые могут продолжаться в реальном времени часами, и самые сладкие, Кондратьев не желал. Не злыдень же он, а человек добрый и зла никому не желает, даже последнему-распоследнему боевику. Попадись он ему в руки, мучительной смерти выдумывать не будет, но и правоохранительным органам не сдаст. В расход пустит быстро и безболезненно, якобы при попытке к бегству.

У правоохранительных органов и так волокиты много, а итог один оправдают боевика, выпустят по амнистии или дадут такой маленький срок, будто он совершил мелкое хулиганство: украл на рынке джинсы или банку пива.

Прощать можно, но далеко не всех.

Солнце поднималось нехотя, как шар, в который еще не накачали достаточно гелия или горячего воздуха и он, лишь чуть отделившись от земли, не мог взлететь повыше. Но причина задержки была в том, что шар привязали к земле канатом, а когда его обрубили, солнце взобралось на небо за несколько минут, зависло там, словно осматриваясь.

Возвращаться в село беженцы побаивались. Они прослышали, что федералы применили там какое-то химическое оружие. Нашелся и паникер, утверждавший, будто это отравляющие газы. Они пропитали дома, испортили воду, и теперь в селе нельзя жить. Оно опасно как Чернобыльская АЭС, и лучше всего село законсервировать или сжечь. Отчего-то никто не додумался задать ему вопрос: «Почему федералы пошли в село, не надев противогазы?»

Загонять жителей обратно насильно не пришлось. Никто не стал бы этого делать. Солдаты устали. Поручать им еще какую-нибудь работу, боясь среди них волнений, не решилась бы даже акула капитализма, нажившая свой капитал бессовестной эксплуатацией рабочего класса. А жители, когда начнут коченеть, сами пойдут.

Повезло. Кондратьев сумел избавиться от гипнотического воздействия сигареты, засунул ее обратно в пачку, встал и вышел из палатки.

Он вздремнул всего пару часов. Голова была тяжелой, словно под череп ему загнали цемент. Он затвердел, превратился в камень. Головой теперь можно пробивать стены. И пули теперь ему не страшны — каску носить не нужно, станешь похож на профессиональных хоккеистов, которые шлем не надевали; впрочем, ударившись непокрытой головой в бортик хоккейной коробки, они, по крайней мере, те, кто после таких ударов был в состоянии вновь выйти на площадку, изменили свои привычки.

Шея с трудом удерживала вес головы. Она все норовила откинуться к плечу, пока не решив, к правому или к левому. От свежего воздуха цемент в голове начал потихоньку размягчаться.

Лагерь продолжал спать. Бродили часовые, злые и неприкаянные, как заблудившиеся между раем и адом души, уже уставшие от этой неопределенности, готовые ко всему, даже остаться на земле еще на один срок, но терпеть им осталось недолго.

Между собой они все уже обсудили. Окликать, чтобы хоть как-то развеяться, было некого. Всех боевиков увезли. Новые к селу не шли. Не стоило выключать шарманку Егеева, перемотать бы кассету да запустить ее заново. Кто-нибудь клюнул бы на эту наживку.

Горы безмолвствовали. Они вымерли или все там заснуло, потому что ветер отнес туда сонный газ, и только эхо может летать между склонами, чтобы проверить это. Но все молчали. Языки заплетались. Если кто-то заговорит, то его ненароком пристрелишь, приняв за иностранного шпиона, который ни слова не знает по-русски, лопочет на каком-то непонятном языке.