Опять пришла зима. Кожа на лице загрубела, стала бесчувственной, как старая кора, а если до нее дотронуться пальцами, покажется, что она превратилась в лед, вся влага в ней замерзла, но подушечки пальцев уже не могут разобрать такие нюансы. Почувствуешь только, что они наткнулись на что-то твердое, надавишь немного — и кожа растрескается, точно скулы покрывает дешевый кожзаменитель, разлагающийся на морозе. Он начнет отваливаться. Но и этого не почувствуешь, потому что лицо покрыто маской.
Боль придет только когда войдешь в палатку, сядешь возле еще не остывшей печки и начнешь оттаивать. Чтобы этого не произошло — надо оставаться на морозе, всегда оставаться на морозе, а когда сюда придет настоящая весна (случится это через считанные дни), потеплеет ветер и придется бежать куда-нибудь на север, где для местных жителей слово «тепло» так же непонятно, как для австралийских аборигенов «снег». Остается еще один способ — забраться в холодильник и там переждать весну, лето и начало осени.
От таких мыслей поднимаешь руку, начинаешь судорожно вдыхать в замерзшие подушечки пальцев жизнь, омывая их паром изо рта.
Все молчат, думая о чем-то своем. Замкнулись каждый в своем коконе, и ничто этих коконов не разобьет. Может, только слова, но никто не решается заговорить, потому что так он первым разрушит свой кокон.
Смотреть вниз — полезно. Забытую кем-то монетку — не найдешь. Но нет ничего хуже, чем нащупать ногой мину или растяжку, когда думаешь, что все опасности уже позади. Глаза еще не так устали, чтобы не заметить натянутую проволочку.
Снег словно усыпан дробленым стеклом. Солнце, проваливаясь за горизонт, перебирает лучами эти крупинки, отражается, запоминает, сколько их, чтобы утром вновь посчитать, не украл ли кто какую-то из них.
«Мусорщики» подмели все чисто. Ни одного боевика не осталось на улицах. Только примятый снег, в тех местах, где они лежали.
Хоть бы завтра на работу не ходить. Всем положен выходной. Даже два в неделю. Но у них слишком злой и бессердечный хозяин, который не понимает, что подчиненные могут устать, а поэтому завтра он опять погонит их на работу, не дав выспаться, и так будет продолжаться изо дня в день, пока они не начнут валиться с ног, как загнанные лошади. Таких лошадей пристреливают, потому что они никому не нужны. Они близки к этому состоянию. Но, похоже, что раньше с ног свалится хозяин. Он живет в таком же диком темпе, что и они, уже несколько месяцев, а он старше их и, значит, должен сломаться быстрее. Пирамида будет рушиться с вершины — это не так катастрофично для нее, начни разваливаться в пыль нижние блоки — вот ведь тогда сломается вся конструкция.
Опять пошел снег. Если они не будут изредка стряхивать его, то к лагерю превратятся в снеговиков.
Покажите людей, мучающихся от бессонницы и, чтобы избавиться от нее, глотающих успокоительные таблетки. Есть очень простой способ избавить от этой болезни. Больших затрат он не требует. Билет на поезд до Истабана стоит немного. Итак, привезти их в Истабан, дать в руки автомат и отправить зачищать села. Какая экономия для федерального бюджета? Колоссальная. Рекрутам — не надо платить высокую зарплату, напротив, это с них надо брать деньги за лечение, вырученные средства направлять на развитие производства, разработку новой техники и снаряжения, а то, если война эта продлится еще пять-шесть месяцев, отпущенные военным деньги иссякнут, и тогда надо будет либо пересматривать расходные статьи бюджета, идти на очень непопулярные меры и сокращать социальные статьи, за счет которых продолжать финансирование этой войны, либо резко сворачивать боевые действия. Но, может, цены на нефть еще немного подрастут? А?
Они и не заметили, как сзади подъехал генеральский «уазик».
— Кто шагает дружно в ряд?
Этого лозунга им явно не хватало. Закричи его кто-нибудь, они, может, и не среагировали бы сразу, не ответили правильно, но, безусловно, подтянулись, зашагали дружнее или… завертели бы головами по сторонам, подумав, что кричат не им, а кому-то другому. Но там, по другим улицам, скрытые заборами и домами, брели такие же уставшие, перемазанные черт-те чем люди, все дальше уходя от центра селения, точно это было какое-то ненавистное для них место, проклятое, и держаться от него лучше подальше.
Хозяин, он же генерал Крашевский, не спал две ночи. Его глаза покраснели, налились кровью, будто он вставил в глазницы тлеющие уголья и стал похож на дьявола, собирающего разбросанные по земле души грешников. Их много, очень много в округе, и он прямо-таки лучится энергией и радостью, видя их, потому что они подпитывают его.
Округа большая, пешком ее никак не обойдешь, поэтому он разъезжает на «уазике», который так трясется, что кажется, будто некоторые его детали не приварены друг к другу, а соединены шарнирами или связаны веревочками.
Изредка боль стискивает его сердце и держит одно-два мгновения, а потом отпускает. Она так играет, чтобы генерал не забывал, что и над ним тоже кто-то стоит и стоит ему оплошать, как и его душу заберут.
Заглушать боль таблетками хозяин не хочет. Он тихо ругается, чтобы его не услышал водитель, посматривает в полуоткрытое окно. Закрыть его невозможно. Ручку заело. Ветер забрасывает в щель хлопья снега.
Когда генерал видел своих солдат, то просил водителя остановиться, отворял дверь машины, выходил, кричал слова благодарности, те ему что-то отвечали, но он не разбирал их слов, улыбался, хлопал ближайшего по плечу, вновь забирался в машину и ехал дальше.
Адъютант не отличался высокой штабной дисциплиной. Он не только не открывал дверь генералу, не поддерживал его под руку, помогая покинуть машину, но оставался во время всего действа внутри, точно все происходящее его совсем не касалось.
Машину трясло на кочках так сильно, что становилось очевидным конструкторы не предусмотрели в ней рессоры и, видимо, хозяин останавливается вовсе не для того, чтобы поприветствовать бойцов, ведь он смог бы сделать это и не останавливаясь, а чтобы немного отдохнуть, чтобы перемешавшиеся органы опять распределились по положенным им местам.
— Спасибо за службу, егеря, — говорит генерал.
— Рады стараться, ваше превосходительство.
Возглас этот получается на грани фола, почти в разнобой, и скажи они так на смотре, ни миновать разноса, но генерал доволен и таким ответом.
Все с тоской смотрят на «уазик». Генералом никому из них не стать, ну, может, Кондратьев при удачном стечении обстоятельств дотянет, а, значит, они никогда не будут вот так объезжать поле сражения. Придется рассчитывать на свои только ноги, а они просят отдыха.
Мысль о том, что хозяина можно попросить подбросить до лагеря, пришла всем в головы, когда «уазик» удалился на такое расстояние, что для сидящих в нем шум мотора перекрывал любой крик егерей, даже возьми они в руки рупор и загорлань в него, словно оказались на демонстрации или митинге.
Но в «уазик» все не влезут. Место там найдется еще только для двоих на заднем сиденье. Там уже сидел генерал. А если посадить к ним на колени еще троих, то машина просядет, с треском лопнут покрышки, словно под ними взорвалась противопехотная мина, и тогда идти пешком придется всем, в том числе и хозяину.
Правильно, что они не попросили подвезти их. Сперва их лица стали еще грустнее, потом возвратились в прежнее кислое состояние. Но ненадолго. Они увидели мираж. Колеса «уазика» выбрасывали из-под себя снег со скоростью землечерпалки. Так они скоро доберутся до вечной мерзлоты, начнут вгрызаться в нее, стирая до лысины шины, впрочем они и без того такие гладкие и блестящие, что в них вскоре можно будет искать свое отражение.
Егеря увидели эту картину не сразу, точно мир перед глазами погрузился в какую-то полупрозрачную, колеблющуюся, как нагретый воздух, дымку. Когда они наконец-то поняли, что машина застряла, то в нее сзади с одного бока упирался адъютант, а с другого — генерал. Их ноги тоже проскальзывали, искали опору, но подошвы ботинок ползли назад, а машина оставалась на месте.
