Он дернул за ручку двери самолета, но она не поддалась, а может, действовала по совершенно другим принципам, чем двери в автомобилях, к которым Алазаев привык. «Что за шутки?» — забеспокоился Алазаев. Он дернул еще раз, гораздо сильнее, но не в полную силу, боясь, что дверь оторвется, а приделать ее на прежнее место у них уже не останется времени, так что лететь придется с дырой в корпусе. Мало того что от этого пострадают аэродинамические характеристики самолета, еще и простуду заработаешь или, что более опасно, можешь вывалиться из самолета при очередном вираже, если забудешь пристегнуться ремнями. Стюардесса об этом не напомнит.

Дверь отворилась. На пороге стоял Рамазан.

Алазаев ногой уперся в пол салона. Штаны на колене натянулись, затрещали по швам. Схватившись за дверной косяк одной рукой, а другой ухватившись за дверную ручку, он толкнул тело вверх. Нога чуть не соскользнула, и он едва не свалился. Случись такое, подумаешь, что боги не разрешают ему улетать, и если он все же решится на это, то из суеверия, чтобы нейтрализовать плохую примету, нужно трижды плюнуть через левое плечо. Но обошлось.

Алазаев влез в салон. Рамазан удобно развалился в кресле, поерзав по нему задом, как собака, которая устраивается на подстилке.

Прикинув, что ему может достаться место рядом с Рамазаном, Кемаль поспешил занять кресло рядом с пилотом. Тот опять поморщился. С ног до головы перепачканный свежей кровью, Кемаль мог прийтись по вкусу разве что оголодавшему, пролежавшему в гробу не одну сотню лет вампиру.

В маленькой кабине сделалось неуютно, кисло-сладкий запах крови щекотал ноздри, как ершик бутылку, которую решили очистить от засохших остатков молока или кефира. Он счищал слизистую оболочку и, наверное, со временем мог добраться и до кожи. Он пропитал и атмосферу салона. Этот запах не понравился даже Рамазану, и ему пришлось открывать дверь в корпусе, чтобы впустить в салон немного свежего воздуха.

«Кондиционер-то здесь, надеюсь, есть? — подумал заметно повеселевший Алазаев. — Не лететь же с открытыми дверями». Но улыбка сошла с его лица, когда он вспомнил, что обречен весь полет сидеть рядом с Рамазаном, и пожалел, что вчера вечером не приказал ему помыться. Пока Кемаль делал операцию, надо было вырубить во льду прорубь и искупать там Рамазана. Простуду он, может, и подхватил бы, но зато пахло бы от него более приятно. «Это большое упущение», — погрустил Алазаев.

— Можем лететь? — угрюмо спросил Кемаль.

— Да, — сказал Алазаев и махнул рукой, словно извозчику или рикше.

Рамазан затворил дверь, придвинулся к ней поближе, чтобы выделить для Алазаева побольше места, но лучше бы он этого не делал, потому что неприятный запах набросился на Алазаева с новой силой. Он не успел зажать нос, дыхание у него перехватило, а легкие на миг парализовало.

Алазаев отвернулся от окна, чтобы больше не видеть боевиков. Те уже стали отходить от самолета, а то замешкаешься, попадешь прямо под пропеллер, который быстро сделает из тебя бефстроганов. Алазаев уставился в спину пилота. Тот колдовал над приборами, что-то тихо приговаривая, точно читал заклинание, без которого эта шайтан-машина никогда не поднимется в воздух. Подслушать бы слова, тогда научишься управлять самолетом, но все звуки заглушали взбивавшие воздух в пену пропеллеры.

Чемоданчик со свежеизвлеченными органами лежал на полу в салоне, из-за этого ноги не удавалось не то что вытянуть, но их и вовсе девать было некуда. Хоть проси Кемаля ампутировать их на время полета, а потом вновь пришить. Коленки упирались в подбородок, небольшой толчок — и они обязательно врежутся в челюсть, а эффект от этого будет сравним с боксерским ударом, после которого перед глазами затанцуют звезды, а ты недосчитаешься еще парочки зубов и попробуешь на вкус собственную кровь.

Алазаев почувствовал, как напрягся самолет, отрывая примерзшие ко льду колеса. Наконец он вздрогнул, сдвинулся с места, мягко, без сотрясений покатился, точно под ним простиралась идеально гладкая дорога, на которой не было даже стыков между плитами, обычно застилавшими взлетно-посадочные полосы. Вероятно, он оказался на древнем космодроме, построенном для космических кораблей с таким искусством, что современным строителям оставалось только восхищаться этим мастерством, но повторить подобное они не могли.

Алазаев лишь один раз посмотрел вниз, когда самолет, набрав небольшую высоту, разворачивался, в последний раз пролетая над озером. Но боевиков он уже не увидел, то ли он не туда смотрел, то ли они ушли, не дождавшись взлета. Он различил только следы на снегу и человеческие тела, промелькнувшие так быстро, что он никогда бы не понял, что это, если б не знал заранее. Кондиционер почти разметал вонь. Потянулись однообразные горные вершины, между которыми, как слаломист, лавировал самолет. Алазаев смотрел на них с восторгом, прильнув к иллюминатору, но вскоре они его утомили. Он почувствовал тошноту и не заметил, как глаза его закрылись.

Палатка наблюдателей стояла чуть в отдалении от лагеря и в самой его высокой точке, как замок местного феодала, денег у которого хватило лишь на брезент, металлический каркас да несколько кусков гофрированной жести.

Наблюдатели терпеть не могли суеты, шум работающих двигателей их раздражал, так что порой командир полка требовал заглушить моторы бронемашин, и тогда водители, радуясь вынужденному безделью, вылезали на броню, сидели, свесив ноги, как на лавке или стоге сена, с интересом поглядывали по сторонам, курили и ждали, когда им, наконец, вновь позволят завести двигатели. Все это очень напоминало попавшую в штиль эскадру парусных кораблей, вот только ветер, приводящий их в движение, появлялся не спонтанно, а по приказу людей.

Поскольку никто лишними трудами утруждать себя не спешил, то от лагеря к палатке вела узкая, едва протоптанная дорожка, по бокам которой снег был и вовсе не примят. Идти по ней приходилось балансируя руками, будто оказался на не очень высоко подвешенной трапеции, если не удержишь равновесие и шагнешь в сторону, то ног себе не переломаешь, а лишь по колено провалишься в снег.

Вход, прикрытый брезентом, колыхался, как высунутый наружу язык, а из пасти, когда между дверью и стенами палатки образовывалась небольшая щель, вырывалось теплое, слегка кисловатое дыхание, от чего хотелось забросать палатку баллончиками с освежителем воздуха. Но у Кондратьева на поясе висели только пара гранат, несколько запасных обойм, кинжал, а вот освежитель воздуха, боялся он, не отыщешь, даже перерыв весь лагерь. И времени на это уйдет не один час. Быстрее и менее хлопотно отправиться на склад, упросить интенданта выдать баллончик, хотя и у него его тоже может не оказаться.

Пасть выплюнула человека, точно это угощение ей не понравилось.

На плечи наблюдатель накинул теплую меховую куртку, но не потрудился просунуть руки в рукава, и теперь они болтались по бокам, как перебитые крылья. Он присел на корточки. В зубах сигарета, в одной руке он держал белую керамическую кружку, из которой шел такой густой пар, что, казалось, сейчас он начнет материализовываться, превращаясь в джинна. Наблюдатель достал из нагрудного кармана зажигалку, закурил, с наслаждением затянувшись, а потом, подержав немного дым в легких, с сожалением выпустил его наружу, задрав при этом лицо к небесам, как собака, которая смотрит на луну, но не может отчего-то выть, а только пытается хрипеть.

Судя по валявшимся тут и там окуркам, выходил он из палатки часто.

Наблюдатель закашлялся. Плечи его затряслись, куртка соскользнула, упала в снег, а из чашки выплеснулось немного черной жидкости, которая быстро проела в снегу глубокие отвратительные язвы. Рука у него задрожала, и он, словно неизлечимый алкоголик, все никак не мог попасть фильтром сигареты в рот, постоянно промахиваясь. Глаза у него, и без того красные то ли от усталости и бессонницы, то ли от снежной болезни, еще больше покраснели, из них покатились еще и слезы. Промокнуть он их не мог руки-то заняты.