Вернувшись в свой кабинет, доктор Терехов упал на хлипкий стул, закурил вопреки всем нынешним новшествам, строгим предписаниям. И, напрягши профессиональные качества, попытался трезво разобраться в свеженьких сюрпризах, в окружающем мире, в себе самом.

Психиатры тоже сходят с ума за милую душу, ничуть не хуже всех прочих, но Терехов был уверен, что в данный момент здоров. Он мог поклясться чем угодно, что Кирьянов был — до недавнего времени. Что была его рукопись. Что были их разговоры. Сначала все это было, а потом ничего этого не стало…

— Разрешите? — Бодрый, уверенный голос, незнакомый, ничем не напоминавший робкого больного.

— Да-да, — машинально сказал Терехов, чуя полнейшую опустошенность.

Незнакомец вошел. Рослый, крепкий мужик лет двадцати восьми — тридцати, высокий, широкоплечий, светловолосый и синеглазый, хоть картину с него пиши: истинный ариец, характер стойкий, нордический. Стоп, стоп! Почему из всех возможных ассоциаций в голову пришла перво-наперво именно эта?

Ничего в его одежде не было от недоброй памяти истинных арийцев, наоборот. Камуфляжный бушлат родной российской армии, черная вязаная шапочка, пятнистые брюки заправлены в безукоризненно надраенные черные берцы. Ни знаков различия на погонах, ни эмблемы на рукаве…

— Чем могу? — торопливо спросил доктор. Синеглазый уверенно шагнул вперед и положил на стол, прямо перед доктором, кусочек шероховатой бумаги, качеством самую малость получше оберточной. Там был какой-то типографский текст, и что-то вписано от руки синей пастой, и бледная печать внизу, круглая, и бледный треугольный штамп в левом верхнем углу…

— Повесточка вам, товарищ капитан, — безмятежно сказал незнакомец.

Пребывавший в самых расстроенных чувствах, Терехов не сразу вспомнил, что он, помимо многого прочего, еще и капитан запаса — обычный потолок для обычного медика.

— Повесточка? — повторил он почти тупо.

— Она самая, — бодро подтвердил человек в камуфляже. — Она, родимая. Среди безмятежной утренней тишины внезапно раздался рев боевой трубы, и это означало, что родина вас позвала, Herr Arzt1 , товарищ доктор… Военные сборы, переподготовка и все такое, прибыть немедленно с подателем сего. Расписываться не трудитесь, к чему нам лишняя канцелярщина, когда я сам за вами приехал… Там, на вешалке, одно-единственное пальтишко, надо полагать, ваше? Ну вот, а еще говорят, что у нас, солдафонов, нет склонности к логическому мышлению… Надевайте пальтишко, будьте добреньки… а халат можно снимать, а можно и не снимать, это как вы хотите. — Говоря это, он с проворством опытного гардеробщика сдернул с вешалки пальтецо на рыбьем меху, другой рукой снял с крючка подыстершуюся докторскую шапку. — Вот так, вот так… Пойдемте, Михал Михалыч, время поджимает…

— Начальство… — только и смог произнести доктор Терехов, застегивая пуговицы.

— В курсе, в курсе, а как же, — заботливейшим тоном поведал незнакомец. — И жена ваша уже в курсе, вы ей потом напишете…

Вы не беспокойтесь, никакая это не Чечня, просто повернулось так, что отправляться мы должны незамедлительно… Готовы? Ну, ди эрсте колонне марширт?

“Что происходит? — спрашивал себя растерянно и уныло доктор Терехов, шагая вслед за незнакомцем по коридору родимого заведения. — Почему я ни слова не сказал поперек? Почему плетусь за ним, как щенок на веревочке? Нужно…”

Но он шагал и шагал, молча, покорно, безвольно, отчего-то не в силах что-то сказать или предпринять. Он понимал, что никакой это не сон, но сделать ничего не мог.

Знакомый двор. Облупленный зеленый уазик. Молодой солдат за баранкой — светлые кудряшки, голубые глаза, бодрая и бездумная физиономия передового комсомольца с неведомых молодому поколению плакатов “Молодежь строит БАМ” или иных аналогичных. Мягкий щелчок захлопнувшейся дверцы. Знакомая улица…

— Давай, Васючок, — сказал его спутник. — Давай, родимый, опаздываем ведь…

— А я что делаю? — пробурчал водитель, ловко лавируя в потоке.

— Вася… — повторил доктор Терехов севшим голосом.

— Ага, — сказал водитель, мельком глянув на него в зеркальце заднего вида с непонятной улыбкой.

Тем же голосом, отстраненным и тусклым, Терехов продолжал:

— А вас, кажется, зовут Шибко…

— Телепат, — громко фыркнул водитель.

— Точно, телепат, — широко улыбаясь, сказал сидевший рядом незнакомец. — В цирке можно показывать. На одну-единственную буквочку и ошиблись, доктор. Шубко мое фамилие. Шубко. Вечный прапорщик.

— Так, — сказал доктор Терехов. — Так. Значит, так. А дома у меня уже копия, а?

— Какая такая копия? — осклабясь, с крайним недоумением спросил прапорщик Шубко. — Дома у вас жена-красавица и кошка Муська… Что еще за копия?

В его взгляде не было ни враждебности, ни насмешки — он просто-напросто был отстраненным, холодно-изучающим. Легко можно было представить и в пятнистой куртке эсэсовского горного стрелка, в кепи с эдельвейсом — и в серебристом скафандре неведомого фасона, с какой-то загадочной штукой на плече…

Не было ни удивления, ни испуга, словно все чувства и эмоции напрочь исчезли из сознания. Только дорога, только машина, мчавшаяся чересчур уж быстро и плавно для раздолбанного армейского уазика — казалось даже, что шум мотора не более чем чистая бутафория, необходимая для завершенного образа.

— Вы, главное, не переживайте, доктор, — сказал прапорщик Шубко без насмешки. — Честное слово, это не Чечня. Ничего похожего. У нас интересно, сами убедитесь… Вася, родной, ну поддай ты пару, что плетешься? Кто ж нас остановит…

— Да знаю я… — проворчал водитель. И облупленная машина, рванувшись вперед с нереальной плавностью и быстротой, обошла перший что есть мочи красный спортивный автомобиль, как стоячего.

Они ехали в аэропорт знакомой дорогой.

Красноярск, 2003