Молча они плакали обе. Наплакались вдоволь.

– Что же? Как же теперь? – не знала, что спросить, распухшая от слез Настя, когда слезы были выплаканы.

– Не воротишь уже, – тихо отвечала Лариса покорным голосом.

– Да, не воротишь. Боже, Боже!

– Но я... надумала, – еще тише сказала Лариса.

– Что, душечка? – встрепенулась Настя.

– Я хочу видеть его могилу.

– А где она?

– Не знаю, в Турции где-то...

– Да как же ты найдешь ее, милая?

– Я разузнаю от Крестьяна Крестьяныча, он хоронил его.

– Он! А он здесь?

– Здесь... кланяется тебе.

Лариса замолчала. Подруга не узнавала ее. И прежде Лариса была много серьезнее ее, характерная такая, а теперь в ее словах, в ее голосе слышалась какая-то упрямая уверенность и твердость.

– Как же ты, душечка, попадешь в Турцию? – спросила Настя, хотя и верившая всегда в Лару, что та даром слов не говорит, но тут и она не знала, что думать. Турция далеко...

– Меня повезут туда! – спокойно отвечала Лариса.

– Кто же, милая, повезет-то? Твой папаша?

– Нет, вот что, Настя. При армии за больными и ранеными ходят иногда монахини и другие женщины. Я сделаюсь сиделкой. Я уже об этом думала. Туда принимают только тех, которые уже сиживали в гошпиталях. Я поступлю здесь в главную сухопутную гошпиталь, где Саня учится, и там научусь ходить за больными. Теперь уже у нас нужны сиделки: вон что начинается в Москве! Меня примут. А там я попрошусь в армию. А тут я теперь не жилица на белом свете!

Последние слова были сказаны с горечью и силой. Настя сидела не шевелясь, вся пунцовая, она тоже забирала себе что-то в голову.

– Так и я с тобой, Ларочка, пойду, – сказала она нерешительно. – Возьмешь меня?

Лара молча и серьезно посмотрела на нее:

– Ты не шутишь? Обдумала?

– Не шучу. Я... – Настя еще больше покраснела.

– Подумай. Это не шутка.

– Я... я не могу жить без него, – сказала она порывисто, и светлые глаза ее потемнели. – А там, в Турции, с тобой я найду его, может быть, раненым...

В соседней комнате послышались шаги. «Маменька идет», – шепнула Настя, бледнея. Девушки прекратили разговор. Да оно и кстати: на улице пьяные голоса отхватывали:

Песни, рыдания, смех, слезы, похоронный перезвон, «сенцы», могила, мор – все это разом валится из мешка жизни. Только расхлебывай!

На другой день утром, сойдя с своего мезонинчика вниз, к чаю, Лариса застала там веселого доктора. Крестьян Крестьяныч разговаривал о чем-то с отцом и братом. При входе Ларисы они видимо замяли разговор – и переглянулись. Девушка со всеми поздоровалась. Она смотрела как будто бодрее, спокойнее.

– Ну, Ларивон Ларивоныч, напой-ка нас чаем, да хорошенько, – сказал отец, ласково целуя ее в голову.

– Да саечку свеженькую, милая хозяюшка, нельзя ли? – прибавил веселый доктор, потирая пухлые свои ручки.

– А какую, Крестьян Крестьяныч? – спросила девушка. – Заварную или с изюмом?

– Заварную... заварную-с... А можно и с изюмом эдак, не претит и это.

У дверей стояла краснощекая девочка и во весь рот улыбалась, глядя на веселого доктора.

– Что, Клюковка, тебя еще воробьи не склевали? – обратился к ней веселый доктор.

Девочка прыснула со смеху.

Брат Ларисы, Саня, юный лекарский школьник, заметил:

– Вашим больным, Крестьян Крестьяныч, должно быть всегда очень весело.

– Очень... Очень! Так всегда и заливаются со смеху, а теперь и удержу им нет.

Лариса командировала Клюкву за сайками и села разливать чай.

– А как «Беляночка» поживает, хозяюшка? Не замужем еще? – спросил доктор.

– Нет, – тихо сказала Лариса, не глядя на доктора,

– Ну, ничего, подождет...

– Не до женитьбы теперь, – заметил отец Ларисы.

– Отчего же, коллега? Самое как есть время... Вы все про болезнь-то эту? Э! Пустое! Она веселья боится, такая погань, я вам доложу... А знаете что, коллегушка? – спросил веселый доктор серьезно. – Раскусили вы эту шельму, а?

– Какую, язву, что ли?

– Ее, каналью... Ведь она у нас доморощенная: ну, вот точь-в-точь как всегда на Москве были сайки, да грушевый квас, да Царь-пушка, так всегда была у нас и чума...

– Вы шутите, товарищ?

– Нет, порази меня Царь-пушка, коли я шучу... Мы ее как сайку делаем. Я докладывал об этом и своему генералу.

– Еропкину?

– Еропкину, и он согласился со мной. Мало того: его превосходительство изволило заметить, что почти то же говорит и преосвященный Амвросий, только языком ветхозаветным, а я говорю языком этой шельмы медицины. Пестис у нас, батенька, на Москве растет целыми бахчами, как дыня в Астрахани. Я вчера и его превосходительство Петра Дмитрича возил на наши чумные баштаны, так диву дался: дыньки-то уж зреют, батенька... Генерал так и об полы: «И как-де только мы и живы поднесь!»

Атюшевы, отец и сын, и Лариса с удивлением и улыбкою смотрели на веселого доктора.

– Вас, товарищ, никогда не разберешь, шутите вы или материю говорите, – улыбаясь, заметил Атюшев-отец.

– Я, батенька, всегда материю говорю, всерьез, – отвечал веселый доктор и при этом сделал такое лицо, что молодой Атюшев невольно засмеялся, а Клюква, воротившись с сайками, прыснула со смеху и уронила корзинку на пол.

Веселый доктор, держа ломоть сайки перед молодым Атюшевым, сказал:

– Ну, младой эскулап, позвольте вас маленько пощупать, проэкзаменовать-с эдак малость, ась?

– Извольте, Крестьян Крестьяныч, я повинуюсь вам, – отвечал с улыбкой молодой Атюшев.

Веселый доктор скорчил мину экзаменатора.

– Что есть, государь мой, моровая язва?

– Моровая язва – пестис, есть особого рода болезнь, всех других опаснее, сильно прилипчивая контариоза и, производя наружные знаки на теле, как-то: бобоны, карбункулы, апараксес и малые черные пятна, петехии, скоро и по большей части предает смерти, – отвечал молодой Атюшев по-заученному.

– Изрядно, государь мой. Определите источник болезни.

– Источник сея болезни, по примечанию разных писателей, находится в самых жарких местах, в Индии, в Африке, а особенно в Египте. Яд моровой язвы не только прилипает к телам человеческим, но и ко всяким вещам. Сия прилипчивость причиною, что моровая язва в отдаленнейшие и холоднейшие страны переходит и, рассевая чрез прикосновение ядовитое семя, бедственные производит действия.

– А мы откуда сию болезнь получаем?

– Из Царьграда: Царьград и прочие в турецких областях торговые места, по превратному у турков правилу, по которому они все приписывают правлению слепого рока, почти всякий год претерпевают от язвы немалый в людях урон.

– Изрядно, изрядно... Итак, мы и существо сея шельмы, и источник знаем... А где сия шельма пестис зарождается и отчего? Кто ее сеет? Кто пахарь? А плесните мне, барышня, еще. (Это уже к Ларисе.) Ну-с, где оная рождается?

– Доселе известны были медицине три главных гнездилища сей язвы, и по оным гнездилищам оная и именуется: пестис индика имеет своим гнездилищем Индию, пестис левонтана имеет гнездилище в Малой Азии и Леванте и пестис Египта – в Египте, в Каире. Там он вырастает.

– Изрядно, сударь мой. А где вот эта сайка выросла? А? Откуда она?

– Из Обжорного ряду, барин, – поторопилась Клюква.

Все рассмеялись. Сконфуженная девочка спряталась за дверь.

– Изрядно, изрядно, Клюковка. Обжорный ряд – это своего рода Каир. А где финики растут?

– В Африке, кажется?

– Изрядно, в Африке, где и чума же... А на Таганке вырастет финик?

– Нет, не по климату.

– Изрядно-с. А слон где родится, государь мой?

– В Индии, Крестьян Крестьяныч.

– Преизрядно. А на Кузнецком мосту слон водится?

– Не видал, – юноша рассмеялся.

– Ну, дело. Теперь опять к шельме пестис перейдем... Говорят, что ее к нам занесли из Турции. Ладно! А занесите-ка на Девичье поле финик, примется он?