В сущности, это была ничтожная часть колоссального богатства Меншикова; какая-то часть была конфискована у него еще в Петербурге, а что оставалось в других его дворцах, домах, на заводах, фабриках в Москве и в других, принадлежавших ему городах, – всего того было еще на многие миллионы рублей.

Пришлось бывшей княжне Марии, ее сестре и матери отдать на опись лично им принадлежавшие дорогие вещи и гардероб. У них особенно много оказалось ювелирных изделий с драгоценными камнями. Плещеев оставил им многие платья, белье, часть драгоценных безделушек, выбирая из них, что попроще, но задача эта была не из легких, так как все было с иголочки и высокой цены. Платья – штофтяные, бархатные, парчовые, шитые золотом и серебром, украшенные дорогими кружевами. Даже белье поражало своей изысканностью и богатством.

У Марии еще свои драгоценности: алмазные кресты с золотыми цепочками, складни, осыпанные бриллиантами, золотые пряжки, петлицы и запоны «с искры алмазными», изумруды, лалы, яхонты, жемчужные подвески, – «мушка с двумя алмазами в глазницах, а в середине камень расношпинор», «две персоны арапских, литые в золоте с искрами алмазными», ручка серебряная с чернью; в подвеске зерно жемчужное и четыре алмаза; золотая готовальня, несколько карманных золотых часов, осыпанных бриллиантами, и такие же табакерки, цветки с финифитом, серьги бриллиантовые, булавки золотые, 8 камней черватых, да 42 камня в золоте, 3 нитки крупного жемчуга персидского, да еще бурмицких зерен 23 невправленных, отдельных бриллиантов 242.

Надо полагать, что и это были не все драгоценности Марии, какие имелись у нее, когда она считалась царской невестой, а только лишь часть из них, наспех захваченных при высылке из Петербурга. Служанке Катерине Зюзиной передала Мария на хранение три складня, два из них – усыпаны бриллиантами, а один – изумрудами, и оценены складни были более двадцати тысяч рублей. Целый месяц хранила их служанка, а потом, испугавшись, что откроется ее утайка, донесла Плещееву.

Несколько дней продолжался осмотр сундуков, коробов и укладок, пока все не было описано и запечатано. У самого Меншикова изъято 147 рубашек голландского полотна, 6 телогреек, 13 пар верхней одежды, 25 париков. Куда ему так много?..

Дошла до Верховного тайного совета пересланная Пырским челобитная Меншикову от какого-то навигацкого ученика Михаила Лужина, и что-то показалось подозрительным в этой челобитной канцлеру графу Головкину: не кроется ли в сем, будто бы жалостливом, письме какая тайнопись и не является ли тот Лужин венецейским лазутчиком? Может, все надо читать и понимать как-то по-иному? И подоспело это письмо-челобитная к другой вредоносной бумаге: в Москве у кремлевских Спасских ворот нашли подметное письмо, в котором с угрозой говорилось, что, если Меншикова не возвратят к власти, то дела в государстве не пойдут хорошо.

Пребывание ссыльного поблизости от Москвы показалось властям опасным для спокойствия Российского государства, ибо у Меншикова могут оказаться верноподданные его сторонники, подобно Михаилу Лужину, а может, и посерьезнее того, а по всему тому было сочтено за благо удалить Меншикова с семейством в самую даль сибирскую, в Березов. Последовал указ об этом, и предписано Мельгунову, чтобы по выезде из Раненбурга еще раз проверить пожитки высылаемой семьи, не сыщется ли чего утаенного.

Сопровождать дальше ссылаемых в Сибирь предписано было поручику Крюковскому с командой строжайшего караула. Следовало все вещи Меншиковых пересмотреть и оставить лишь самое необходимое. А что касаемо прислуги, то дозволить взять с собой десять человек: пять – женского и пять – мужского пола.

Подкатили к крыльцу раненбургского дома три рогожные кибитки с двумя солдатами в каждой. Первая кибитка – для самого Меншикова с женой, которая уже не могла видеть условий их нового отъезда потому, что ослепла от слез и горя. Вторая кибитка – для их сына, третья – для дочерей. Десять человек прислуги рассаживались в простых ямских телегах в сопутствии солдат, приставленных следить за ними.

Не успели отъехать от Раненбурга восьми верст, как их нагнал неукротимый капитан Мельгунов, приказал всем выйти из повозок, а солдатам и прислуге выбросить на землю все пожитки. Начался досмотр вещей, и капитан нашел много лишнего. Сам Меншиков оставался в чем был, и ни одной лишней рубахи ему не было оставлено. С жены его сняли шубу и оставили в легкой епанечке на лисьем меху. У сына Меншикова отобрали все, включая гребенку и кисет с медными полушками на два рубля. У дочерей Мельгунов посчитал излишними взятые от сибирской стужи теплые юбки, чулки, да целый сундучок с гарусом, позументами и лоскутками разной материи для рукоделия в изгнании. Потом Мельгунов передумал и Марии оставил штофтяную зеленую юбку, черный кафтан, корсет на китовом усе и на голову – атласный чепчик. Такой же облегченный гардероб был оставлен и ее сестре.

Из кухонной и столовой посуды – медный котел с двумя чумичками, 3 кастрюли, 12 оловянных блюд, 12 таких же тарелок и ни одного ножа, ни одной вилки и ложки.

Пасху, выпавшую на 21 апреля, ссыльные встретили в Переяславле-Рязанском, и на другой день их повезли дальше водою в крытой барже. В Нижнем Новгороде семейство Меншиковых обрядили в мужицкие овчинные шубейки; начальник конвоя Крюковский послал в Петербург сообщение, что здоровье ссыльных в добром порядке, но в Услони, в 12 верстах от Казани, слепая Дарья Михайловна, измученная горем, болезнью, трудностями в дороге и лишениями, умерла. Меншиков сам похоронил ее, и, едва успел засыпать могилу землей, как последовал приказ идти на пристань, откуда ссыльные отправятся дальше по реке Каме.

На пристани и на берегу толпились люди, среди которых были недоброхоты Меншикова, помнившие его обиды и притеснения, да и просто любопытные, злорадствующие падению столь могучего вельможи. Слышалась ругань, и летели комья грязи в самого Меншикова, в его дочерей и сына.

– В меня бросайте, – отвечал он на это, – пусть ваше мщение падет на меня одного, но оставьте ни в чем не повинных детей моих.

Подбежал Крюковский, крикнул:

– Не разговаривать!.. Живо – по местам!..

Освободившись навсегда от Меншикова, император Петр II решительно отказался от всякого учения. Если хотите стать его недругом и даже врагом – напоминайте ему об арифметике и других науках, а ежели желаете значиться в числе друзей-приятелей – рассказывайте об охоте, о собаках, о любых житейских удовольствиях. Конечно, каждый хотел приблизиться к нему, а не оказаться обойденным его милостью. Петр становился все вспыльчивее, не терпел замечаний и противоречий, сердился на сестру за то, что она порицала его поведение, стал охладевать к ней, и в постоянной компании с князем Иваном приучался пить.

«У государя нет другого занятия, как бегать днем и ночью в компании цесаревны Елисаветы и сестры, быть неразлучно с камергером князем Иваном Долгоруким, крутиться в компании пажей, придворных поваров и бог знает еще с кем. Кто бы мог подумать, что эти Долгорукие – отец и сын – способствуют всевозможным кутежам, внушая молодому государю привычки последнего русского, – сообщал польский посланник своему двору. – Я знаю одну комнату, прилегающую во дворце к биллиарду, где помощник воспитателя князь Алексей Долгорукий устраивает для воспитанника запретные игры. В настоящее время он ухаживает за женщиной, которая была в фаворе у Меншикова и которой он подарил пятьдесят тысяч рублей. Ложатся молодые люди – князь Иван Долгорукий и государь – только когда наступает утро».

А другой посланник доносил своему двору:

– Все в России в страшном расстройстве, царь не занимается делами и не думает заниматься; денег никому не платят, и, бог знает, до чего дойдут финансы; каждый ворует сколько может. Все члены Верховного тайного совета нездоровы и не собираются; другие учреждения также остановили свои дела; жалоб бездна; каждый делает то, что придет ему на ум. Об исправлении всего этого серьезно никто не думает, кроме барона Остермана, который один не в состоянии сделать всего».