Солнечный луч, скользнув по листве кустарника, задержался на щеке князя Ивана, высветляя синяк над его скулой.

– Что это у тебя, Иван?.. Ты смотри – синяк… – обратил внимание Петр.

– Все Лизета твоя, – потупил глаза князь Иван.

– Ой, прости, Иван Алексеевич, я тогда не заметила, что тебя локтем зашибла. Сделай милость, извини, – просила его Елисавета.

– Ладно, извиню, – улыбнулся он, снова убеждаясь, что сумеет добиться своего.

Так никого из царственной молодежи и не дождался Меншиков, а хотел непременно повстречаться с Петром и Натальей и пригласить их на завтра в Ораниенбаум, где будет торжественное освящение недавно построенной домовой церкви.

«Ораниенбаум» – по-немецки означает – оранжевое, или апельсиновое дерево. Там, в теплицах меншиковского дворца, действительно вызревали апельсины, и на гербе Ораниенбаума изображено серебряное поле с апельсиновым деревом, отягощенный созревшими плодами.

В народе Ораниенбаум называли Рамбовом. ( – Где был? – В Рамбове. – Куда едешь? – В Рамбов.) Стены большого зала в богатом «рамбовском» дворце были облицованы настоящим мрамором, которого в России еще не добывали. Его нужно было везти из дальних заморских стран – из Италии и Греции – и был он очень дорог. А что для светлейшего князя тысячи и даже десятки тысяч рублей, если можно удивить мир чем-то необыкновенным!

С минуты на минуту Меншиков ждал, что император и великая княжна вот-вот приедут и будут на торжестве. Это свело бы на нет слухи о неприятностях, возникших между ними, и способствовало бы действительному их примирению. Он, светлейший, всячески старался для того. Из Москвы был привезен специально разысканный там протодьякон с подлинно что иерихонским трубным гласом, собраны самолучшие голосистые певчие, приготовлен, был красовитый фейерверк. Все жданки прождали, но нет, не приехал второй император, и церковь стали освящать без него. Отчаявшись его улицезреть, светлейший князь собственной своей персоной занял место, уготовленное в виде трона для державнейшего императора.

Торжество оказалось далеко не из приятных, хотя были и замысловатые фейерверки, и гремела пушечная пальба, и была «великая музыка». А то, что Меншиков сидел в церкви на тронном месте, дало повод его недругам, перетолковав случившееся, донести потом молодому государю о стремлении светлейшего князя к всемогущему самодержавию.

На другой день Меншиков с дочерью Марией приехал в Петергоф, но там никого не оказалось. Предвидя его появление, Петр с Елисаветой и князем Иваном чуть свет отправились на охоту, а Наталья разминулась с Меншиковым, возвращаясь в Петербург. Поспешный отъезд Петра на охоту несколько озадачил его приверженцев, усомнившихся в том, что царственный отрок окажется стойким в своем решении пренебречь значением своего главного опекуна и регента. Кто знает, может, испугался повстречаться с ним и не пренебрежение к светлейшему, а мальчишеская трусость заставила скрыться от строгого попечителя.

Меншиков остался в Петергофе и на другой день, ожидая возвращения Петра с охоты. Светлейшему князю с его дочерью была отведена в петергофском дворце особая половина, где он имел крупный разговор с Остерманом. Понял, наконец, светлейший, что приставленный к Петру воспитатель в своих сообщениях обманывал его, Меншикова, заверяя, что молодой император всей душой расположен к нему, тогда как на самом деле Меншикову приходилось убеждаться в обратном, и все это происходило, конечно, не без влияния злонамеренного Остермана. Как он может позволять своему воспитаннику надолго удаляться куда-то на охоту? И в том, что Петр не приехал на освящение церкви, Меншиков видел козни иноверца, отвращающего Петра от православия, за что он, Остерман, может быть подвергнут колесованию.

Остерман спокойно выслушал все обвинения и в ответ сказал, что колесовать его не за что, но он в точности знает человека, который действительно может быть колесован, и, не моргнув, в упор глядел на Меншикова.

Вернулся Петр с охоты и не отвечал на приветственные поклоны Меншикова, как будто совсем его не видя, а когда светлейший начинал с ним заговаривать, поворачивался к нему спиной, и был очень доволен, что мог так его унизить. На невесту, старавшуюся, чтобы жених обращал должное внимание, Петр тоже не смотрел.

Из ворчливого ментора Меншиков превращался в льстивого и низкопоклонного царедворца. Обжаловался цесаревне Елисавете на охлаждение к нему Петра, но никакого сочувствия с ее стороны не видел и не слышал, впустую были все его слова.

Нечего было делать больше в Петергофе, и светлейший князь с дочерью отбыл в Петербург, надеясь, что неразумный, взбалмошный мальчишка одумается и с извинениями явится туда. В Петербурге князь вел себя по-прежнему, был тем же всесильным повелителем и, будучи уверен, что Петр скоро прибудет и по-прежнему станет жить здесь, во дворце, готовился к его приезду.

В этих приготовлениях и застал его генерал Салтыков, присланный от императора с повелением забрать все его вещи, и Меншиков почувствовал начало своей опалы. Примирение с Петром оказывалось невозможным. Как, в чем, когда он, светлейший, сплоховал? Ингерманландский полк, ему доселе вверенный, выведен из столицы на загородные квартиры, да у Меншикова не было и мысли об открытом восстании. Он покорялся своей новой непредвиденной судьбе в эти дни начавшейся в природе золотой осени… Похоже, что вместе с пожухлыми листками будут свертываться и опадать все прежние его права и преимущества. Может быть, надо просто самому удалиться на покой и подать об этом рапорт?.. Надо посоветоваться с Варварой и сказать секретарю, чтобы он заготовил нужную бумагу.

Петр прибыл в Петербург 7 сентября, остановился в Летнем дворце, и в тот же день невеста с матерью явились поздравить его с возвращением в столицу, но он не удостоил их приема, и они в смущении удалились. Плюнув в окошко им вслед, Петр приказал приставить ко дворцу пристойный караул и не подпускать ни самого Меншикова, ни кого-либо из его посланцев.

По наущению Остермана издал указ, в котором повелевалось признавать действительными лишь те постановления, указы и распоряжения, которые будут подписаны им самим и членами Верховного тайного совета. И строжайше запрещалось исполнять какие-либо приказания, исходившие от князя Меншикова. А на следующий день Петр послал генерала Салтыкова объявить Меншикову отлучение от всех государственных дел и домашний арест без права выезжать или выходить куда бы то ни было.

Устрашенная опалою супруга, княгиня Дарья Михайловна с детьми и сестрой Варварой поспешили в Летний дворец, чтобы всем своим семейством припасть к стопам государя и умолять его о помиловании, но не были к нему допущены.

Из окна второго этажа в щель слегка раздвинутых штор Петр наблюдал, как княгиня упрашивала конвойного начальника пропустить их во дворец; видел осунувшуюся, словно совсем пришибленную к земле, горбунью Варвару, эту бабу-ягу, костяную ногу; свою недавнюю невесту с застывшим, будто неживым, лицом, и беспокойно озирающегося по сторонам Сашку, коему следовало бы сейчас вот, сию минуту, надавать тумаков и зуботычин. Или приказать конвойным, чтобы здесь же, в Летнем саду, на какой-нибудь скамейке высекли его.

Не умилостив просьбами конвой, опечаленные просители бросились к великой княжне Наталье, к цесаревне Елисавете, но те удалились от них, не сказав ни слова. Оставалась последняя надежда – пасть в ноги Остерману, умилостивить его гнев, заверить, что он может не опасаться никакого колесования, каким сгоряча пригрозил ему светлейший князь. Андрею Ивановичу нужно было идти в Верховный тайный совет, и некогда тратить время на никчемные, пустопорожние слова и заверения.

Сам Меншиков продиктовал секретарю письмо, прося второго императора «да не зайдет солнце во гневе его», умолял отпустить вольные и невольные проступки, по неведению и безнамеренно им учиненные, испрашивал последней милости уволить его за старостью и болезнями вовсе от службы. Надиктовал письмо так же великой княжне Наталье Алексеевне, прося ее предстательства перед троном брата.