Но это состояние умиротворения мимолетно, оно исчезает, как только отводишь взгляд и твое внимание возвращается к насущным делам и проблемам: к тем, кого любишь и кто зависит от тебя, для кого ты живешь; к тем, кто чего-то хочет от тебя, но по отношению к ним ты ничего не чувствуешь; к тем, кто причиняет боль тебе и твоим близким. В данный момент мне предстояло разбираться со всеми тремя типами.

Мы с Рейчел перебрались сюда четыре недели назад, после того как я продал почтовому ведомству старый дедовский дом и прилегающий участок в двух милях от Лосиной дороги. В районе Скарборо предполагалось построить новый почтовый терминал, и мне заплатили приличную сумму за то, что я освободил территорию, которая пошла под вспомогательную площадку для почты.

Когда сделка была окончательно оформлена, я испытал острый приступ сожаления. В конце концов, это был дом, куда мы с матерью вернулись из Нью-Йорка после смерти отца, дом, в котором прошло мое отрочество, и куда я в свой черед вернулся после гибели жены и ребенка. Сейчас, спустя два с половиной года, я снова начинал жить. Было что-то очень нормальное в том, что мы поселились, как добропорядочная супружеская чета, в новом доме, который вместе выбрали, вместе обустроили, обставили мебелью, и где, я надеялся, станем вместе жить и стариться. Вдобавок ко всему, как заметил мой бывший сосед Сэм Эванс, когда оформление сделки близилось к завершению и он сам был готов отправиться к новому месту жительства на Юг, только сумасшедший хотел бы жить поблизости от тысячи почтальонов, которые представляют собой «ходячие бомбы отчаяния с тикающим часовым механизмом, готовым сработать в любую секунду и прогреметь взрывом жестокости и насилия».

— Не уверен, что они действительно так уж опасны, — заметил я.

Он скептически взглянул на меня. Сэм был первым, кто согласился на предложение о покупке дома и участка, и сейчас остатки его пожитков были загружены во вместительный грузовик, готовый отправиться в Виргинию. Мои руки были в пыли от коробок, которые я помогал ему носить из дома.

— Ты когда-нибудь видел этот фильм, «Почтальон звонит дважды»? — поинтересовался он.

— Нет, но слышал что фильм поганый.

— Да это просто сперма кита! Кевина Костнера надо было раздеть догола, вымазать в меду и посадить в муравейник за этот фильм, но дело не в этом. Ты знаешь, о чем этот «Почтальон»?

— О почтальоне?

— О вооруженном почтальоне, — уточнил Сэм, — вернее, о толпе вооруженных почтальонов. В общем, я готов поспорить с тобой на пятьдесят баксов, что, если тебе разрешат просмотреть журналы регистрации в пунктах видеопроката по всей Америке, знаешь, что ты обнаружишь?

— Порнуху?

— Ну, не совсем, — смутился Сэм. — Ты обнаружишь, что единственные, кто берет этот фильм больше одного раза, — другие почтальоны. Я клянусь! Проверь записи. Для этих парней это как призыв вооружаться. Я имел в виду, там такая Америка, в которой работники почты — единственные герои, они там всех просто урывают, кто им на дух не нравится. Они просто дрочат все вместе, наверно, на особо приглянувшихся эпизодах.

Я незаметно отступил от него, но Сэм наставил на меня палец:

— Запомни мои слова: «Почтальон» для почтовиков то же самое, что Мэрилин Мэнсон для об долбанных старшеклассников. Вот пойдут убивать направо-налево — припомнишь слова старины Сэма.

Да, этот старина Сэм был явно не в себе. Я так и не смог понять, серьезно он говорил или нет. Я представил себе Сэма, затаившегося у себя на ферме в Виргинии в ожидании конца света, устроенного почтальонами. Он пожал мне руку и направился к грузовику. Его жена и дети уехали раньше, и ему не терпелось оказаться наедине с дорогой. Он помедлил минутку, прежде чем захлопнуть дверцу машины и подмигнул:

— Не дай чокнутым ублюдкам добраться до тебя, Паркер.

— Раньше им это не удавалось.

На мгновение улыбка исчезла с его лица, и скрытый смысл слов пробился сквозь шутку:

— Это не значит, что они прекратят свои попытки.

— Знаю.

Он кивнул.

— Будешь когда-нибудь в Виргинии...

— Может, и занесет.

Он обнял меня на прощание и уехал; его выставленный напоследок средний палец красноречиво приветствовал место будущего пристанища почтового ведомства.

Рейчел появилась на крыльце и позвала меня, помахивая телефонной трубкой. Я поднял руку в знак того, что услышал. В лучах заходящего солнца и при виде ее я снова ощутил, как что-то у меня в животе сжалось. Мои чувства всколыхнулись, перемешались так, что в данную минуту невозможно было различить какое-то отдельное. Это была и любовь — в этом я был абсолютно уверен, — и благодарность, и желание, и страх: страх за нас, страх, что я могу каким-то образом подвести ее, накликать на нее беду, оттолкнуть ее от себя; страх за нашего будущего ребенка, страх за уже потерянного ребенка, чувство страха, многократно испытанное мною во сне — моя малышка ускользает, исчезает в темноте вместе со своей матерью, их кончина полна боли и мучений; и страх за Рейчел, что мне почему-то не удастся защитить ее, что, когда я повернусь спиной или отвлекусь, с ней случится что-то ужасное, и ее тоже вырвет из моей жизни.

И тогда я умру, потому что я не выдержу эту боль еще раз.

— Это Эллиот Нортон, — сообщила она, прикрыв трубку ладонью, — сказал, что старый твой друг.

Я кивнул и, взяв трубку, погладил Рейчел по попке. Она игриво подергала меня за ухо. Ну, мне хотелось бы думать, что игриво. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась в доме. Она по-прежнему дважды в неделю ездила в Бостон, где вела семинары по психологии, и сейчас большую часть подготовки проводила в маленьком кабинете, который мы устроили ей в одной из свободных спален: она подолгу сидела за работой, обычно положив левую руку на живот. Направляясь в кухню, она посмотрела на меня через плечо и соблазнительно качнула бедрами.

— Шлюшка, — промурлыкал я. Она показала мне язык и скрылась в дверях.

— Прости? — послышался в трубке голос Эллиота. Его южный акцент стал более заметным по сравнению с тем, как я помнил.

— Я сказал «шлюшка». Юристов я обычно приветствую по-другому. Для них я использую слова «проститутка» или «пиявка», если хочу избавиться от сексуального оттенка.