Структура толерантна к нестандартным и несерьезным занятиям типа сочинения стихов, изготовления металлоискателей на дому или попыткам осмыслить бытие, потому что ячейки, возникающие самопроизвольно, как правило, временны и одноразовы, с исчезновением своих создателей рассасываются без следа и не вносят в функционирование заметных сбоев.

Она говорит, что мы безалаберно живем, что неправильно питаемся, что жить без супа нельзя. Она нас стращает: ее любимое присловье «вот будет близок локоток», это относится и к тому, что Алеша ходит по ночным клубам, в которые я его «пускаю», и к тому, что нельзя так поздно ложиться спать, надо заботиться о здоровье. Ее идеал: чтобы мы с ней вместе варили что-нибудь на кухне, потом это ели и при этом калякали, словно крутя волшебный горшочек, перебирая моих знакомых (ее – все умерли), их дома, что готовят в этих домах, и кто при этом во что одет. Когда я, не солоно хлебавши, прихожу домой после неудачных квартирных просмотров, она удовлетворенно констатирует: «Ну, ничего, впредь будешь умнее и не станешь больше никуда ходить». Она говорит, что сидит у нас постоянно одна, что я разорила ее гнездо, отучила ее жить самостоятельно, и все это на самом деле не так, потому что жить одна она больше не может, а разорение «гнезда» свелось к выносу висящей там без надобности не знаю сколько лет одежды и валяющихся на всех полках пузырьков от лекарств. Если, сдерживаясь из последних сил, я подливаю в чай бальзама, чтобы расслабиться, она, в лучшем случае, не заметит, а, в худшем, обеспокоенно спросит, а не вырабатывается ли у меня привычка к алкоголизму.

Она смотрит только один сериал, не умеет уже себя занять, не читает. Она сидит дома и ждет меня, а если меня долго нет, звонит на мобильный, видит во всем тайные умыслы, считает, что я надолго ухожу из дома нарочно, вешая трубку, говорит: «Ну, ясно» с таким выражением, что, отсутствуя больше двух часов, я непроизвольно начинаю дергаться.

И все же, это не вся правда, есть и другая сторона, что жили мы жили, и было нам хорошо и свободно, вечерами стрекотали за своими компьютерами, никто никого не трогал, никто ни к кому не приставал, Алеша, бывало, скажет: «Иду – туда, приду, наверное, тогда», и мы только кивнем, выжидая, кто пойдет закрывать дверь, продвинутые современные люди с творческими устремлениями, родители с взрослым сыном, без антагонизма, с общей демократической идеологией, редкий случай, с общим чувством юмора, без патриархальности, семейных обедов и всякого такого, ели часто по очереди, что бог послал, но иногда собирались вместе что-то обсудить и советовались и смеялись. Алешины друзья дивились, как это его до сих пор не напрягает жить с родителями, и хотя он говорил, что не уходит от нас из-за общего Интернета, мы-то знали, что так, да не так.

И вот все изменилось, появилась у нас кряхтящая и шаркающая старушка с иным мировоззрением – что нам хорошо, ей плохо, что плохо – то хорошо, теперь я даже не знаю, как мы с ней были раньше, какая она была, какая – я, в последнее время я тратила, сколько могла, на ее еду, врачей и витамины, будто откупаясь, носила ей сумки и старалась поскорей свалить, но, проведя с ней неделю летом во время болезни, поняла, как она на самом деле здесь одна живет, когда все чудится и мерещится, и лезут отовсюду всякие твари и все вокруг будто замышляют злодейство, и никого нет, чтобы отвлечь и разубедить, только телефон.

И забрали, поломался, нарушился быт, сначала, постоянно чувствуя на себе ее скорбный взгляд и слушая о всеобщих кознях, я не выдерживала, будто мне перекрыли воздух, выволакивала с грохотом из дома велосипед и каталась в парке. Гриша был с ней на удивление мягок и доброжелателен, но только по-первости, пока у самого не начались проблемы с новым прибором, пока не начал нервничать и не смог уже выносить пространные рассуждения, как было бы хорошо, если бы в доме готовилась разнообразная пища. Алеша же ведет себя просто по-хамски, восклицая: «Отвали, достала!»

И, схватившись за голову, я стала думать, неужели, и правда, разговоры о добре и милосердии – в пользу бедных, принципы, которым я, кажется, раньше следовала – лицемерные и ложные, а на самом деле – кто кого, или она перестанет говорить, что хочется, потеряв при этом свою индивидуальность, или мы в качестве самообороны объединимся в «Красную бригаду» против бабушки, собственной матери, чтоб не навязывала своей тощищи. И чтобы поддержать в доме какой-то баланс, я должна быть ангелом, идеальным человеком, потому что каждый раз, глядя, как старенький снусмумрик сидит, поверженный, на своей коечке, обхватив седую голову руками, воплощая мировую скорбь после того, как его заткнут в три глотки творческие люди, точь-в-точь Ван-Гоговский «Горюющий старик», сил нет никаких на это смотреть, и в то же время нет сил испытывать постоянные стрессы от приводящего в ступор вопроса: «Зачем?», относящегося ко всему мало-мальски неутилитарному, выходящему за пределы простого существования, будто стреножили, посадили на цепь, и никуда ведь теперь не уйти – не уехать, смотрит на тебя, воплощенный укор, так и тянет за собой в черную яму, и надо найти силы, чтобы и самой туда не свалиться и ее оттуда извлечь, обратив по возможности в свою веру.

Решила сначала воспользоваться чужой мудростью, стала изучать буддизм, благо клиент из Шри-Ланки подсунул книжку, вынесла известные мысли о победе любви над злом, о нравственной дисциплине и еще одну малопривлекательную мысль об отсутствии себя, в которую если уверуешь, то будет Нирвана. Взяла Эриха Фромма «Искусство любить», согласилась, что люди испытывают потребность в любви, в основном, не из-за Фрейда, а чтобы преодолеть отъединенность и слиться с себе подобными, и что в качестве инструмента нужны смирение, мужество и тому подобные правильные вещи, говорить о которых легко, а поди, претвори на деле.

И, отложив книжки, придумала, в конце концов, собственную теорию о том, что она, я, все люди – ничего себе, неплохие, но всех обуревают злые духи, побуждающие мучиться, сомневаться, подозревать, презирать иное и слабое или привносить в жизнь других людей собственное мировоззрение. Человеку работоспособному и относительно (как я) молодому легче с ними справляться, чем дряхлой старушке, и все же и она по-своему старается – варит на всех картошку, моет посуду, чтобы принести пользу, занять себя и разогнать черные мысли.

И теория на удивление прижилась, вызвала улыбку, была взята на вооружение (часто теперь, высказывая какое-то суждение, она, по-детски округляя глаза, заговорщически прибавляет: «честно, без злых духов!»), а Гриша пообещал подарить нам с ней воронье крыло, чтобы заткнуть его за люстру и разгонять вредоносные силы. Не могу сказать, что эта теория явилась волшебным избавлением, может, просто прошло время и попривыкли, но живется нам теперь вроде полегче, понимаешь, что это не какое-то чуждое существо, а все та же моя мама, когда-то – надежа и опора, просто одолеваемая теперь злыми духами, и надо взять воронье крыло, помахать им во все стороны и сказать: «Кыш, кыш!»

Получить автомобильные права и не ездить, или ездить декоративно, по пустому двухполосному шоссе в будний день с бдящим рядом мужчиной, обгоняя иногда сенокосилки или пассажирские автобусы, замирая от собственной смелости, обозначая причастность, или однажды взбунтоваться и преодолеть нерешительность и мужской шовинизм, усесться за руль посреди забитого проспекта, и пусть глохнет мотор и дергается коробка передач, и кричит и машет руками сидящий рядом мужчина, и гудят и матерятся мужики в соседних машинах, заводиться и дергаться, ошибаться и исправляться и, в конце концов, научиться, пусть не так хорошо, как они, но уж как умею, и добиться, и завоевать право взять ключи и поехать с бабушкой в поликлинику.