В сущности, мы с ней похожи. Гриша как-то определил ее характер, да и мой тоже, тезисом «если можно, значит, нужно». Имелось в виду, что любая возможность любого действия немедленно превращается для нас в необходимость. Она когда-то опрыскивала на даче яблони «тухлой» водой, я теперь добросовестно таскаю ее по всевозможным врачам, то ли потому, что это надо, то ли потому, что это вписывается в мою жизненную концепцию.

В процессе ухода за ней ей отводится скорее вспомогательная роль. Врач говорит о ней в третьем лице, объясняя мне, как ей пить таблетки, а она во множественном числе переспрашивает, как «нам» их пить, не мысля себя отдельно, а только в паре со мною.

Еще недавно она ходила в какой-то дальний магазин за дешевыми продуктами, теперь ей уже туда не добраться и, гуляя, она бесцельно слоняется по дворовому скверику.

Когда она спрашивает, как у меня дела, я сначала отвечаю, что все хорошо, потом, сделав над собой усилие, в общих чертах рассказываю, что именно собираюсь делать, при этом внутренне подбираюсь, потому что она обязательно спросит «зачем?» и добавит, что она бы так никогда не поступила, и станет сулить самые ужасные последствия и сокрушаться, что тогда со мною будет.

Когда она заболевает, то молча лежит, не спрашивая ни о чем и не говоря уже о лекарствах, и я тогда изо всех сил пытаюсь вернуть ее на исходные позиции. В такие дни мы с ней объединяемся в общей борьбе, вызванный врач тоже серьезно расспрашивает именно ее, и, радуясь всеобщему вниманию, желая его немного продлить, она неохотно признается, что ей стало легче.

Так мы с ней и дрейфуем, я загребаю, она крепко держится за меня, иногда я пытаюсь освободиться и ослабить хватку. Но если она разжимает пальцы и начинает опускаться на дно, я хватаю ее за шиворот, и мы снова тянем друг друга в разные стороны.

На дешевых базарах я чувствую себя как дома: я бываю на Ладожской на маленьком расхристанном рыночке, ютящемся на задворках после постройки у метро несуразного железобетонного короба, и все же не сдающем позиций. Я заезжаю туда по дороге домой: за остановкой маршруток кончаются потуги на цивильность – при входе на базар бабушки раскладывают по ящикам корзинки с ягодами и грибами, на базаре, в выделенной ему узкой щели огненноглазые мужчины расторопно кантуют ящики, выкладывая из них виноград и помидоры, вступают в дискуссии с тетками, щедро сыплют комплименты, катают тачки с арбузами, зычно покрикивая или распевая заунывные песни, восточные красавицы с протянутой рукой убеждают продаваемое попробовать – все бьет в глаз, выпирает, благоухает, соблазняет дешевизной – не захочешь, а наберешь больше, чем можешь унести и, досадуя на завидущие глаза, тащишься к маршрутке, отбиваясь от предлагающих проводить знойных кавалеров.

Также я бываю и в «Народном» универсаме: судя по огромному количеству стоящих около как дешевых, так и дорогих машин, народ любит свой универсам, хотя он и похож на большое социалистическое сельпо: с потолка свисают серые с черными буквами плакаты: «Овощи», «Мясо», «Путассу», продавцов орава, и все какие-то лохматые и нетрезвые, прилавки обшарпанные, но цены, действительно, впечатляют, народ деловито снует, сталкиваясь тележками, набирает все подряд, нисколько не стесняясь, что приехал в такое непрезентабельное место, всем своим видом показывая, что обойдется и без гламура, было бы дешево.

За носками без резинок и хлопчатобумажными чулками для бабушки я хожу и на близлежащую барахолку с рядами из маленьких ларьков, на которых разложена всякая всячина: блестящие заколки, посуда, дешевые тряпки и туфли, думаешь, сколько же всего этого надо продать, чтобы что-то заработать, когда-то я общалась с женщиной, которая торговала на рынке, она говорила, что все время что-то заказывает, ездит за тюками на вокзал, а привозят какие-то не те размеры, ловит милиция; и на лицах торгующих я вижу ту же сосредоточенность и заботу.

Магазины типа «Ленты» и «Метро» кажутся мне уже чем-то стерилизованным и буржуазным: все приезжают на машинах, нет стариков с их скромными мешочками, покупающими лишь необходимое и разве что-то очень дешевое в качестве баловства – здесь везут в тележках не окорока и яйца, как в «Народном», а блестящие кулечки и пакетики, фрукты не разномастные, как на рынке, а одинаково гладкие, без выщербины, полуфабрикаты, далеко ушедшие от первоисточника: не замороженные рыбы, а сделанное из них филе, нет элемента случайности, эти сети и мегамонстры кажутся мне лишенными индивидуальности.

В дорогом бутике, где редкие посетители расплачиваются, не глядя, я чувствую себя скорее в гостях, я иногда тоже отваживаюсь зайти туда поглазеть и внутренне содрогнуться, взглянув на цены. Не знаю, что думают про меня любезно предлагающие помочь продавцы, я же, отказываясь и толкая на выход дверь, думаю, что по таким ценам, в любом случае, никогда бы ничего не купила.

Богатеть бесполезно: все равно будет тянуть туда, где морщат лоб, торгуются, выгадывают каждый грош, беспокоятся, не сгнили бы мандарины. Может быть, потому что люблю толкаться в толпе, то ли оттого, что привыкла кумекать сама, я хожу на рынок в поисках немножечко лучшей альтернативы.

В жизни нет совершенства, а только чуть-чуть хорошего, чуть-чуть плохого и много непонятно чего, происходящего непонятно зачем. Мы едем «закрывать дачу», отправлять ежегодный ритуал, изобретенный когда-то моими родителями, со снятием штор и залеплением окон газетами, забиванием фундамента рубероидом и укатыванием бочек в сарай. Мы с Гришей несемся на машине по пустой дороге сквозь красивые желто-золотые леса, кусая по очереди шоколадку, жмурясь от солнца, вздыхая, что так и не выбрались за грибами, хотя Гриша купил сапоги и корзину, и даже не погуляли по лесу, все некогда, ничего не остается, как утешаться мыслью, что мимолетная красота не отличается от длящейся, по крайней мере, не успевает надоесть.

Бабушка, главный идеолог дачи и жрец всех ее ритуалов, на сей раз дома, этим летом после болезни она переехала к нам, она написала нам список того, что надо на даче сделать, представляющий, скорее, сочинение с витиеватыми отступлениями о повадках мышей и их способностью забираться в шкаф и сервант, если последние должным образом не закрыть, разобрать ее каракули трудно, и, запрятав список поглубже, я думаю, что успею его прочитать и потом.

Дача – кристалл, в котором когда-то, как два клинка, пересеклись, высекая искры, два мировоззрения, родителей и наше. Их время внушило им слово «надо», железную убежденность, что они правы, и что все другие тоже должны. Наше время научило нас задавать вопросы, рефлексировать, бунтовать, хотя вербально и безрезультатно, а потом мучиться сомнениями и нести вину.

Дача – как горизонт, которого никогда не достигнешь, с самого начала считалось, что это будет место, где всем когда-нибудь, когда она построится, будет хорошо, но грань между завершением ее строительства и началом ремонтов фундамента оказалась размытой, вместо чаепития на веранде и чтением книг в гамаке, ассоциирующихся у меня когда-то с понятием дачи, я, обученная бабушкой, обрывала клубничные усы и иногда умудрялась обрезать вместо петрушки морковную ботву. Я помню, как нас сначала возили туда родители на зеленом 407-м «Москвиче», и Гриша рыл там ямы, а я конопатила стены, потом мы возили туда постаревших родителей на «Москвичах» более поздних моделей, их лица были полны укора за наше недостаточное рвение, и при таянии снега и приближении весны мы испытывали смешанные чувства: с одной стороны, хорошо, что тепло, с другой стороны – скоро опять на дачу.

Бабушка обрела здесь себя в садоводстве, стала в этом деле экспертом и была счастлива, отец в свое последнее лето перечитывал Фейхтвангера в собственноручно выстроенном доме, наш сын Алеша обрел там друга Ромку, возможность ловить в канавах головастиков и бесконтрольно носиться бог знает в каких далях на велике, мы же с Гришей как-то провисли, на нашу долю досталось, в основном, обеспечение жизнедеятельности живущих летом на даче с Алешей родителей – в магазине там были жуткие очереди, и приходилось возить им туда все до буханки хлеба, собирая продукты по городской жаре.