Моя старая бабушка (мама), когда я прихожу к ней с едой и лекарствами, горестно жалуется, что никого нет, все умерли, на мой вопрос: «А я?» машет рукой, говорит: «Ну, при чем тут ты…», и я понимаю, что я примелькалась, ее душа ищет кого-то недоступного, другого.

Думая о том, почему людей тянет в Интернет, я прихожу к выводу, что причина похожа: виртуальная жизнь кажется иной, значительной, в отличие от жизни рутинной, своей.

Я живу в Интернете семь лет, у меня там своя территория, сайт, я – переводчик, гид, агент по аренде квартир, а, по совместительству, психолог и консультант. Клиентов из разных стран за эти годы у меня было так много, и так много чего с ними (со всеми нами) случилось, что я уже забыла кое-какие имена и фамилии, я знаю только, что, начиная всех вспоминать, я довспоминаюсь до эпизодов, уже совершенно забытых, эти эпизоды неожиданно всплывут, или кто-нибудь о них напомнит, и мне тогда покажется, что вместе с жизнью, которую я помню, я прожила за эти семь лет еще сколько-то жизней, которые совсем забыла.

Раньше, когда были я, моя семья, несколько друзей и коллег, я тоже мечтала об иной жизни, о встречах с неизвестными людьми. Мне казалось тогда, что есть страны и города, где люди живут иначе, мне хотелось заглянуть в их другую жизнь. Она пришла, приехала, прилетела так близко, вплоть до нашей кухни, и теперь я знаю: как ни живи, одинаково трудно найти истину, а пожив такой насыщенной жизнью семь лет, навсегда избавишься от страха одиночества.

Сейчас меня более занимает вопрос о соотношении понятий «казаться» и «быть», о сочетании реальности и иллюзий. Я думаю, скорее реален или скорее вымышлен наш мир, я склоняюсь к тому, что скорее вымышлен, потому что реальный мир – это только существительные и глаголы, обозначающие предметы и действия, которые можно увидеть и пощупать, все остальное субъективно, и этого остального в жизни гораздо больше.

Я прихожу домой из музея-квартиры, включаю компьютер и ухожу в иное государство. Я прошла в нем эволюцию от изумления, почему нет клиентов, раз открылся мой сайт, до убежденности, что я работаю не за деньги, а просто потому, что так надо. И я заявляла: «Мы никогда не будем нищенствовать!» и держала слово, а потом важность поставленной задачи стала казаться мне преувеличенной, и теперь я пытаюсь распознать манящие меня новые горизонты.

Я живу по ночам в Интернете, я – сова, я перевожу, отвечаю на письма, ищу клиентам квартиры, звоню другим агентам, болтаю, по ходу, с виртуальными друзьями, мне жалко выключать компьютер и ложиться спать, как жалко, наверное, умирать, когда хочется жить. Я жду чудес, как в самом начале, когда я надеялась, что откуда-то оттуда протянется рука, и кто-то поможет или куда-нибудь нас заберет. С тех пор я сама много раз протягивала руку разным людям, и все же я по-прежнему жду чудес, хотя теперь я знаю, что все чудеса внутри.

Когда говоришь с иностранцами на их языке, когда с нарочитым изумлением переспрашиваешь: «Oh, really?», когда, широко улыбаясь, энергично киваешь: «Oh, yes!», или, высоко поднимая брови, трясешь головой: «Oh, no!», когда разводишь руками так, как никогда бы не разводила, говоря по-русски, то воображаешь себя другим человеком, как если бы родилась в другой стране, и маму как будто зовут не Зинаида Васильевна, а, например, Грейс, и сама будто не Ирина Борисова, а, скажем, Айрин Томпсон.

Когда приходишь в дорогой ресторан, в котором целая команда официантов приветствует тебя с таким радушием, будто, и вправду, соскучились и заждались, когда ловят каждый твой жест и подливают в бокал, покажется, что и в самом деле, достойна, забудешь, что попала сюда, скорее, как левый человек, переводчица для клиента, и подумаешь о себе так хорошо, как никогда раньше.

Когда мечтаешь и уверена, что все произойдет, не обращаешь внимания на досадные мелочи текущего – оно кажется временным и неважным. Когда в прошлом было что-то значительное, не идущее в сравнение с измельчавшим теперешним, оно все равно навсегда откладывает свой отпечаток, разорившийся миллионер никогда не ощутит себя нищим, свергнутый царь, все равно, царь, хоть и стал бомжом.

Можно быть пожилым и толстым бухгалтером, писать любимой эротические письма и казаться себе юным героем-любовником. Можно быть солидной дамой, матерью взрослых дочерей, и казаться себе еще не жившей, по-прежнему мечтающей о чистой любви девушкой.

Можно быть хорошим писателем, пишущим интересную только себе и сто лет никому другому не нужную ерунду, а можно быть плохим писателем, быть читаемым миллионами, и казаться себе хорошим.

Старики только кажутся нам стариками, по-настоящему, они те же дети, недоумевающие, почему с ними больше никто не хочет играть.

Можно быть, можно казаться, можно зажмурить глаза в темной комнате, когда рядом никого нет, и все равно не поймешь своей истинной сути, вспомнятся лишь вечная беготня, поступки, проступки, удачи, может быть, какой-нибудь поцелуй, и что уж совсем глупо, хорошо сидящие штаны или тесные босоножки.

Правду не найти или очень трудно найти, она, как жизнь Кощея Бессмертного – в зайце, утке, рыбе, шкатулке, яйце, в иголке с отломленным ушком, до которой не докопаться.

Остается одно: подобреть и не очень строго судить друг друга, единственное, что в реальности могут фантомы, неотчетливые пространства, калейдоскопы, такие, как мы.

Ей теперь не бывает хорошо. Я иногда пытаюсь как-то нестандартно ее развлечь, скажем, остановить машину, когда мы едем от очередного врача, и завести ее в какую-нибудь кондитерскую. Но ничего хорошего все равно не получается: она протестует: «зачем?», потом, выбравшись из машины, неверно ступая, идет. Заказывая, я нервничаю, затылком чувствую ее нетерпеливый взгляд, потом она безучастно пьет чай, оживляется только, беспокоясь, не украдут ли машину, потом начинает допытываться, сколько стоили пирожные, и, сокрушаясь, просит, чтобы впредь я не транжирила деньги.

Что касается денег, ссоры из-за них, в общем, тоже позади. Раньше она переписывала цены принесенных мною продуктов, считала в столбик, пыталась мне отдавать. Ругалась, что я купила что-то дорого и не то. Теперь она особо не смотрит, что я принесла, просто складывает в холодильник. Иногда забывает съесть, и мне приходится делать в холодильнике ревизию.

Раньше мы с ней ругались и из-за сельскохозяйственных работ на даче, с которыми, по ее мнению, нельзя было запоздать, и из-за сына Алеши, которому, с ее точки зрения, надо было больше чего запрещать, и из-за коммунистов, которые «заботились о народе». Теперь на даче одуванчики по пояс, двадцатичетырехлетний Алеша – важная персона, попробуй что-нибудь запрети, коммунисты сгинули: получается, что я по всем пунктам ее победила.

Все же, когда я захожу к ней, затюканная налоговой или клиентами, тлеющий огонек былой борьбы неожиданно вспыхнет, когда она привяжется ко мне с тринадцатью рублями, которые якобы надо немедленно доплатить за электричество из-за изменившегося тарифа. Я ругаюсь, говоря об отсутствии времени, о важности и значимости своих дел в отличие от – ее, а она слушает, вытянувшись как солдатик, и, понимая, что боевые действия не оправданы – противник давно уже повержен – я злюсь на себя, заполняя квитанцию.

Она встает рано, но знает, что по утрам меня нельзя будить, потому что ночами я работаю за компьютером, и она долго сидит у телефона, ожидая моего звонка. Я же, проснувшись, зная, что надо ей позвонить, подсознательно оттягиваю этот момент, смотрю сначала электронную почту, потом звоню по делам, просматриваю даже наскоро газеты в Интернете и только потом, собравшись с силами, набираю ее номер.

Если что-то ее еще интересует, это медицина и здоровье. Она подолгу говорит о симптомах, болезнях, таблетках. Я выслушиваю про количество лейкоцитов в последнем анализе, и к чему это может привести, я стараюсь ей звонить, одновременно делая что-то на кухне и держа трубку у уха, а сготовив еду или домыв посуду, устремляюсь назад к компьютеру, прерывая сеанс общения.