А потом когда баланс все же принят, рассказ написался, деньги идут, и новое вознаграждает тебя тихими вечерами в музее-квартире, есть какое-то время, чтобы порадоваться, пока не привыкнешь, пока новое опять не станет старым.

Первая налоговая инспекторша, к которой я попала, была неприятная, она ничего у меня не принимала, ничего не объясняла, потом я догадалась, что надо приносить ей конфеты, и она стала брать мои отчеты, не проверяя, а потом ее выгнали за нарушения.

Следующей инспекторше я благодарна, это была добрая женщина, она меня учила правильно заполнять какие-то клеточки в балансе.

Первая банковская проверка у меня прошла успешно, проверяющая девушка, узнав, что мы – научно-производственная фирма, базирующаяся на дому, прониклась ко мне сочувствием и, поднимая глаза к потолку и восклицая: «Какое безобразие!», научила меня оформлять кассовые документы.

В пенсионном фонде сидела очень милая женщина, она всегда ко мне хорошо относилась, смотрела с соболезнованием, когда я приносила пустые отчеты, ее потом сделали начальником.

В соцстрахе, вообще, милейшие люди, они всегда исправят и помогут, недавно одна инспекторша приходила к нам с проверкой, потому что у них в офисе было очень холодно, мы попили кофе, и она рано ушла домой.

Первую проверку в налоговой я тоже легко прошла, объяснив отсутствие прибыли тем, что мой муж-директор фирмы – сумасшедший изобретатель, все деньги тратит на свою техноманию, а я – страдалица, вынужденная отдуваться за прихоти безумного супруга.

Когда первый раз идешь в новое место с отчетом, можно не спрашивать у прохожих, где это, приглядевшись, заметишь, что в одном направлении от метро идут женщины разного возраста с папками, это бухгалтеры, надо просто пойти за ними, и попадешь, куда надо.

Чем длиннее очередь в налоговой, тем больше полезной информации в ней узнаешь, и можно не тратить деньги на семинары.

Когда однажды я стояла полдня на морозе в фонд обязательного медицинского страхования, во дворе больницы, где он тогда находился, грелись у костра бомжи, я встала поближе к их костру и не простыла.

Подавая документы на перерегистрацию, я не стояла ночью, как другие, я пришла в шесть утра и попала, в кабинете мне пришлось переписывать неверно заполненные формы, все ужасно ругались, потому что после меня сразу выключили мониторы, а я все сдала, хоть и потеряла в этой суматохе свое пальто.

Получая регистрационный номер, я стояла в толпе других бухгалтеров, сгрудившихся плечо к плечу у компьютера, на экране которого инспектор прокручивала список предприятий, где каждой надо было увидеть свое, и, увидев наше, я закричала так громко, что одна женщина испугалась, дернулась, и всех засыпало стопкой уведомлений.

Сдавая отчет в пенсионный фонд, я много раз запускала программу, занося каждый раз по-новой все наши банковские реквизиты и номера паспортов, потому что исправлять в программе у меня не получалось, зато теперь я знаю все наши данные наизусть, и если кто-нибудь вдруг предложит прислать нам миллион долларов, я сразу скажу номер счета.

Саму программу я ходила сдавать семь раз, сдав ее, изможденная, поехала домой, и пьяница, сидящий передо мной в метро, увидев меня, расплакался от жалости и уступил мне место.

Я долго пыталась написать о своей работе бухгалтером, и у меня ничего не получалось, но, взявшись делать программу по подоходному налогу, я поняла, что она у меня получается еще хуже, и что я очень плохой бухгалтер, и тогда я села и с горя написала этот рассказ.

Музей-квартира Кржижановского помещалась на первом этаже особняка на Петроградской, с сохранившимися витражами на широкой светлой лестнице. Две комнаты квартиры был, собственно, музей, с кожаным диваном Кржижановского, с планом ГОЭЛРО, разукрашенным разноцветными лампочками, с большим стеклянным глобусом на огромном дубовом письменном столе. Стеллаж с книгами Кржижановского в старинных кожаных переплетах простирался во всю стену, за стеклянной витриной хранились вещи Кржижановского, его архив занимал несколько шкафов. Третья комната представляла собой нечто среднее между запасником и служебным помещением, ее мы и приспособили под офис.

В мои обязанности смотрителя входило вытирать с экспонатов пыль, проводить экскурсии по музею, наблюдать за посетителями. Посетители случались крайне редко – разве в дождь забредала какая-то бездомная парочка, да и та, сконфуженно потоптавшись несколько минут перед глобусом и диваном, скоро покидала крохотный музейчик. Последнюю экскурсию я приняла еще во времена талонов, когда группу воронежских энергетиков, приехавших на какой-то свой симпозиум, заволокли по программе еще в музей-квартиру, и недоуменные энергетики, посматривая на часы, нетерпеливо озирались, мечтая, верно, рвануть поскорее по магазинам.

Наши первые попытки ведения бизнеса были нетверды, голоса были еще нетренированны, мы с Гришей путали цены, мельтешили, дружно заверяли звонящих клиентов, что приборы, которые Гриша до последнего винтика собирал дома сам, делает предприятие, что тоже было истинной правдой. Из десяти позвонивших один захотел прийти посмотреть, приглашать клиента, кроме музея-квартиры, было некуда, тогда и состоялся ее дебют в качестве офиса.

Теперь я уже, кажется, не помню самого первого принятого в музее-квартире клиента, я совершенно забыла, кто был этот дорогой для нас человек, заинтересовавшийся распылителем, и как мы выдавали служебную комнату за офис арендующей музейную площадь фирмы в первый раз. Я помню, как это было поставлено позднее на поток – на дверь вешалась красивая табличка с названием нашего тогда еще ИЧП, модели экспонатов выносились в кладовку, вместо них на стену помещался блестящий календарь с нашим логотипом, на столе лежали справочники, стоял купленный по случаю факс, на тумбу красного дерева, где раньше красовался бюст Кржижановского, выставлялся демонстрационный образец распылителя.

Первым, купившим прибор клиентом, был гробовщик с Урала, он использовал прибор для окраски своих, как он говорил, изделий. Он привез банковский чек, я заполняла его, прикусив от старательности кончик языка, и, как потом выяснилось, все равно испортила. Мы шли с гробовщиком в банк, он доверительно делился, на сколько снизится себестоимость «изделий» от использования нашего распылителя. Мы со знанием дела кивали, изображая прожженных финансистов, была весна, с крыш текло, солнце светило, что есть мочи.

В банке сказали, что неизвестно, пройдет ли испорченный чек, поезд у гробовщика был уже вечером, вставал вопрос, отдавать ли прибор. Вопрос решался в банковском коридоре, двое мужчин, гробовщик и Гриша, вопросительно смотрели на меня, и я, как настоящий главный бухгалтер, напряженно морщила лоб, интенсивно внушая себе, что нельзя отдавать прибор неизвестно кому, уезжающему неизвестно куда, без стопроцентной гарантии оплаты. И все же после паузы я подвинула ногой упакованный ящик к гробовщику и сказала: «Ладно, берите, позвоните только потом».

И чек прошел, и гробовщик позвонил, а потом прислал нам с оказией банку меда. И я так радовалась, узнав, что чек прошел, и что первая финансовая операция нашего предприятия состоялась.

Пожилая женщина, мать двоих дочерей, одна из которых уехала в Америку и редко присылает о себе весточку, живет письмами дочери, знает их наизусть, многократно пересказывает их при каждой встрече с другими родственниками. Любые пустяки из жизни уехавшей дочери и даже люди, которых она упоминает в письмах, кажутся матери значительными. Уехавшая дочь присылает видеокассету, где среди других кадров отснят ее визит в дом к американским друзьям, а в следующем письме, присланном через полгода, дочь вскользь говорит, что в той семье, где она была в гостях, случилось несчастье, отец, владелец крупной фирмы, погиб в автокатастрофе. Горе совершенно неизвестных ей людей, живущих в Америке, производит на мать неизгладимое впечатление, она находит разные предлоги, чтобы вновь и вновь посмотреть присланную из Америки кассету, переживает, думая о вдове погибшего бизнесмена, все время говорит об этой женщине с другой дочерью, живущей с нею вместе, и та вздыхает, видя, что мать куда меньше интересуется их собственными проблемами, потому что, задавая вопросы и не дожидаясь на них ответов, мать смотрит сквозь нее, грезя об Америке.