Веселили знатную публику лучшие киевские скоморохи – двое из них играли на дудках, двое стучали в бубны, один извлекал звуки из трещотки, а остальные пятеро танцевали, кувыркались и распевали песенки. Зрители смеялись над забавниками в разноцветных одеждах и нелепых колпаках, лишь шут князя Ногут – толстый и лысый карлик – был недоволен.

– Их потехи давно мхом поросли, – ревниво бубнил Ногут. – Хоть бы чего-нибудь новенькое придумали.

Один из скоморохов принялся изображать городских жителей. Получалось у него смешно. Не отличающийся веселым нравом Ярополк на сей раз хохотал до слез, восклицая при этом:

– Он Отая Алданова показывает! Ну, прямо вылитый! А теперь Ивор Угримов! Похож! Ой, похож!

– Ничуть не похож, – пробурчал Ногут.

Князь щелкнул его по лысине.

– А ты не завидуй, а учись, как надобно смешить.

Когда скоморохи закончили свое представление, на площадь перед княжьими хоромами вышел силач Турила – огромный детина с бычьей шеей и широченными плечами – и стал зазывать себе противника. Из стоящей в стороне толпы простонародья откликнулся кузнец Надежа:

– Не пыжься, Турила! Я из тебя одним ударом всю спесь выбью! Давно тебя надобно поучить!

Силач подбоченился.

– Ты что ли меня собрался учить? Да тебя даже твоя женка не страшится!

– Уж по крайней мере она от меня ни к кому по ночам не бегает, как твоя баба! – парировал Надежа.

После словесной перепалки противники под ободряющие крики зрителей бросились друг на друга. Вскоре Турила, не дав людям насладиться зрелищем, поднял кузнеца над собой и швырнул на толпу. Едва зеваки успели с воплями разбежаться в разные стороны, как Надежа плюхнулся на землю.

– Живой? – забеспокоился Ярополк.

– Может, живой, а может и нет, – откликнулся воевода Претич.

Варяжко, недовольно проворчал:

– Надежа – добрый коваль.

– Ой, беда! – притворно зарыдал Ногут. – Некому теперь подковать мою старую хромую кобылу! Увы, увы, помер кузнец!

– А он вроде и не собирается помирать, – с усмешкой заметил воевода Свенельд.

И действительно, Надежа пошевелился и начал медленно подниматься. Все молча следили за тем, как он встал на ноги и побрел, покачиваясь, к кузнице. Только когда Надежа скрылся с глаз, князь удовлетворенно произнес:

– Значит, не остался я без коваля.

– Живуч Надежа! – воскликнул боярин Явтяг Гунарев.

А Турила тем временем зазывал нового соперника, однако никто не горел желанием заменить собой побитого кузнеца.

– Не страшитесь, добры молодцы! – кричал силач. – Стрелами Перуна клянусь, убивать никого не стану, а лишь токмо помну легонечко! Ну, кто желает показать свою силушку!

Желающих опять не нашлось.

– Эх, был бы я помоложе! – воскликнул Претич.

Он, на самом деле, когда-то мог посоперничать с таким силачом, как Турила, потому что обладал немалой силой, о которой в Киеве ходили легенды. Но годы взяли свое, и хотя у Претича спина по-прежнему была прямой, а поступь осталась твердой, его руки ослабли.

– В прежние лета и я полез бы с кем угодно в драку, – подал голос невысокий, но жилистый Варяжко. – А нынче настал черед младых парней. Да вот беда – теперешняя молодежь больно робка. Свенельд, а почто твои сыны не желают померяться силами с Турилой? Они оба молодцы хоть куда!

«Молодцы хоть куда» сидели на лестнице. Старший сын воеводы Свенельда, двадцатилетний Лют, занимал один всю верхнюю ступеньку. Он был хорош собой: высокий, прекрасно сложенный, с белокурыми кудрями. На его лице застыло надменное выражение, губы постоянно кривились в усмешке. Совсем иначе выглядел младший Свенельдович, восемнадцатилетний Мстиша – долговязый и нескладный малый, у которого лицо было густо покрыто веснушками, а темно-русые волосы торчали, как солома. Похожими у братьев были только скандинавские носы да льдисто-голубые глаза. Лют удался в отца, Мстиша же имел больше общих черт с русской родней по матери, поэтому Свенельд относился к старшему сыну лучше, чем к младшему, видя в нем истинного своего наследника. Если любимый отпрыск почти ни в чем не знал отказа, то его брат постоянно страдал от скупости родителя. Вот и на праздник Лют явился в отороченной мехом куницы черной войлочной шапке, вышитой золотыми нитями зеленой свите и бирюзовом корзно с рубиновой застежкой. Мстиша же был одет довольно-таки просто и не имел на себе дорогих украшений.

На слова пестуна князя Свенельдовичи прореагировали по-разному: младший покраснел до корней волос, старший и ухом не повел. Отец вступился за них:

– Не того полета птицы – мои сыны, чтобы на потеху хвастаться силой.

– Понятное дело, они у тебя – орлы, а мы все – воробьи, – хмыкнул Варяжко.

Свенельд презрительно от него отвернулся.

Мало кто уже помнил о том, что эти двое были когда-то большими друзьями. Тридцать пять лет назад они вместе прибыли из далеких северных земель в Киев во главе большого отряда. Свенельд быстро возвысился при княжеском дворе, но Варяжко, которого в те времена звали Эгелем, так любил друга, что нисколько ему не завидовал. Разногласия у них начались после гибели князя Игоря, когда княгиня Ольга назначила Свенельда пестуном княжича Святослава. Молодой варяжский воевода так возгордился, что перестал считаться со своими товарищами. Варяжко решил попенять другу за его спесь, но Свенельд повел себя заносчиво, из-за чего разговор обернулся крупной ссорой, растянувшейся на многие годы.

По-разному сложились судьбы двух бывших друзей. Свенельд после десяти лет службы окончательно пустил корни в Киеве, женившись на дочери одного из бояр. Варяжко семьей не обзавелся, и ничто не мешало ему вернуться на родину, но он сам не зная почему, оставался на Руси. Час терпеливого скандинава настал, когда княгиню Ольгу сменил ее сын. Святослав не любил Свенельда и, используя его военные таланты, ничего ответственного ему не поручал. Положение же Варяжко заметно улучшилось: вначале он попал к князю Святославу в советники, затем стал пестуном княжича Ярополка. Свенельд с завистью наблюдал за возвышением своего бывшего друга, а тот, в свою очередь не простил Свенельду старой обиды и при каждом удобном случае старался задеть его самолюбие.

– Значит, в Киеве остался один богатырь – я! – воскликнул меж тем Турила. – Ай-ай-ай! Не с кем мне силушкой помериться!

– А может все же твои орлы расправят крылья да поклюют Турилу? – продолжал усмехаться Варяжко.

Свенельд хотел было ответить, но, не успел, потому что сидевший рядом с его младшим сыном молодой мужчина поднялся, отдал Мстише шапку, снял корзно, стащил с себя свиту и медленно направился к Туриле.

– Ух, ты! – воскликнул князь. – Кажись, Блуд желает показать свою силу!

Молодец, которого Ярополк назвал Блудом, был не очень могучего, но довольно крепкого телосложения. В каждом его движении чувствовались ловкость и сила.

– Хорош! – воскликнул воевода Стегги Етонов. – Весь в своего деда, Воиста!

Ему возразил боярин Мутур Утин:

– Ликом Блуд совсем не похож на Воиста.

Откликнувшийся на вызов Турилы смельчак был смуглолицым, черноволосым, чернобровым, кареглазым и широкоскулым. Почти все черты лица Блуда подтверждали его родство со степняками, и лишь курносость свидетельствовала о том, что в жилах молодого человека все-таки есть какая-то толика славянской крови.

– Ликом он, поди, удался в своего отца – печенежского князя, – заметил боярин Кары Тудков.

Ногут дурашливо пропел:

– Да, уж чудная судьба у Блуда, – согласился с шутом Ярополк.

Судьба у Блуда, действительно, была необычная. За двадцать шесть лет до описываемых событий дочь боярина Воиста Войкова, красавица Умила, гуляя с подружками в лесу, попала в плен к кочевникам-печенегам, совершивших короткий набег на окрестности Киева. Обычно степняки продавали пленников в рабство, но дочь Воиста приглянулась печенежскому хану, и он оставил ее себе. Спустя год у Умилы родился сын, которого она назвала в честь отца Воистом, а хан дал ему имя – Барак. Четырнадцать лет мальчик прожил среди печенегов. Отец воспитал из него воина, а мать внушила сыну любовь к потерянной ею родине.